Был смирный день - [22]

3

По горам, по долам

Я ходила;

Все цветы, все цветы

Находила.

Одного, одного,

Одного цвета нет как нет.

Нет цвета, нет цвета,

Ах нет цвета алого,

Алого, алого,

Моего цвета любимого.

Аль его, аль его

Красным солнцем выпекло?

Аль его, аль его

Частым дождем вымыло?

Аль его, аль его

Желтым песком засыпало?

Часто зимой, запрягая лохматую лошадку, вез меня с неизменным чемоданчиком в руках дед Николай Владимирыч в деревню Иголкино к баушке Марье.

Снег, много снега, очень много снега — это сугробы. Сугробы под окнами заглядывают в горницу. В свете заоконных снегов, синем и ясном, вижу: кровать с подзором, накидушками, пирамидой подушек. Выше подушек в большой резной раме фотография строгого человека с бородой. Это муж баушки Марьи — Никандр. Я не знаю его, в сорок первом он ушел на войну и пропал без вести. Но и этого я не знаю еще. Известно мне о Никандре вот что: уходя на войну, стал заводить он часы, и, когда подтягивал гири, высунулась из домика кукушка и потеряла один глаз, крохотное стеклышко. Часы эти поныне висят в простенке между кроватью и комодом. Сейчас стеклышко у меня в кулаке. Я придвигаю табурет, влезаю коленками на комод и жду, когда раскроются створки теремка, покажется серенькая с накрапом птичка, чтобы схватить ее и толокном приклеить второй глаз. Но птица выглядывает ненадолго, а пока я изловчусь, исчезает за резными дверцами. Удобней поймать птичку, когда та кукует много раз. Я жду. Наконец зажимаю ее в ладонях. Часы кашляют и хрипят. Я отпускаю птицу, торопливо слезаю на пол. Лишь из угла комнаты осмеливаюсь взглянуть на часы. Из полу-распахнутых створок высовывается деревянная птица. Часы стоят. Я сажусь на лавку и с тоской жду возвращения баушки, в окно светят белые сугробы, в их сиянии вижу торопящуюся баушку Марью.

В тот вечер она долго отряхивала валенки от снега на крыльце, топала по половицам, оббивала веником, кряхтя, обмахивала варежками, потом вместе с морозным паром вошла в избу. Я ждала расспросов, готовая покаяться. Но вдруг лицо баушки вытянулось и как бы замерзло, она так и присела у порога. Я с горечью сознаю, что испорченные часы — беда, и будет мне нагоняй. Но баушка Марья не сказала ни слова. Она растопила печь, замесила тесто, пекла и жарила, как на праздник, до поздней ночи. Лежа на печке, я втягивала носом запахи, с ними и уснула, со сдобными, вкусными запахами. Пробудилась от баушкиного голоса. Рассказывала она кому-то молчаливому.

— Провожала я его — на часах-то шесть было. И сам он — Никандр, гирьки подтянул до верха, чтоб подоле шли. С тех пор, как кукушка закукует, так сразу он перед глазами встает. Тут захожу я в избу, а часы-то и встали как раз на шести. И гири подняты как положено, а они стоят. Видать, знак мне, что вернется он о ту пору. Только утра ли, вечера ли? Нужно быть готовой…

Слышу баушкины слова, вижу лицо ее розовое и теплое от пламени печи и решаю — не признаваться, пусть ждет баушка Марья Никандра к шести часам.

И баушка Марья ждет. Ей кажется: придет он с восходом солнца, его нужно будет кормить горячим, поить крепким чаем с крыжовенным вареньем. Варенье, сделанное по мужниному любимому рецепту, у нее припрятано, чтобы выставить на стол в любое, при случае, время. Потому уж с утра печет она папуши и куженьки: запоздает к завтраку — придет к обеду. И укрывает, чтобы подольше хранилось тепло. К обеду, видя, что муж не идет, скармливала она все вкусное мне. А оказывался путник-прохожий, то и ему. Тогда садилась баушка напротив смотреть на обедавшего: на его голову, на одежду, на руки. Или приносила из погреба остатки домашнего винца и, выпив за «кумпанию», провожала путника, завернув в чистую тряпицу конец пирога, наказывала, если встретится в пути с ее Никандром, чтоб поделился, и, словно оправдываясь, говорила мне: «Гость на пороге — посланник бога. Его отгонять нельзя. Никандрушка-то наш также вот где-то идет, пробирается, где заночевать, где поесть надо, а то и в баньке попариться. Свет не без добрых людей, дойдет, а может, где и разболелся, лежит, а люди добрые его кормят, поят, лелеют».

В четвертый после войны май объявился в доме баушки Марьи отвоевавший солдат. Случилось это не без моего участия.

После войны шумно справлялись праздники. Не обильным застольем были они примечательны, а тем, что съезжалась родня из дальних деревень и городов. Словно, пережив пять страшных лет, хотели люди оглядеться, сколько осталось в их роду-племени, да горькой чаркой помянуть тех, кого не досчитались.

В деревне нашей издревле, как и во всех селах и деревнях округи, почитались два храмовых праздника: зимний — крещенье и летний — вознесенье. В пору молодости моих бабок в январскую ночь рубили на реке Солонице или Теге прорубь. Тяжелые колуны со звоном крушили лед, высекая синие звезды. Вереницей спускались по отлогому берегу мужики и бабы. Передние несли в руках зажженные лучины. Бывало, пламя лучин не колыхнется, крепкие, безветренные стояли морозы. Вылезающих из проруби кутали в жаркие овчины, поили первачом прямо из четверти. С тихой песней брели обратно. Всю ночь празднующие ходили с гармонью по деревне кучками, в одиночку гостя не пускали, не ровен час упадет, подвыпивший, в сугроб, притянет его зима да след поземкой укроет.