Был смирный день - [13]

И бабка Дуня смекнула, как внучка еще вечером хотела убежать, и нашли ее сидящую в крапиве, в волдырях. Мать спросила крему детского смягчить ожог, а она подала масла лампадного. Аполлинарья обрадовалась спасению и, приподняв ребенка, оборотила ожогом кверху. Удостоверившись, передала ее старухе.

— Ну вот, бабка, а ты говорила, не по одному, так по другому месту признали. А теперь забирай в охапку и беги что есть духу.

Баушка с усилием подхватила девочку на руки, но маленькая оказалась тяжелой, к тому же она басисто заревела. Аполлинарья по-быстрому подсадила внучку бабке на закукорки и вытолкала обеих на дорогу. Сама же пошла домой.

От дома Фетины бабка Дуня задала такого стрекача, что, наверно, не чуяла ног под собой. Поминутно оглядывалась на тот конец деревни, куда ушла за водой Фетина. И когда та показалась вдалеке, то для пущей безопасности она как утица нырнула в заросли пустыря.

Фетина бежала с водой. Было видно издалека, что ведра полны, но не расплескалось ни капли. Поставив их на верхней ступеньке крыльца, Фетина прямо с коромыслом вошла в дом. И с коромыслом же выбежала обратно, проскочив меж ведрами. Посмотрела на заулке, заглянула под крыльцо, за двором. Вышла на середину улицы, вглядываясь то в один конец деревни, то в другой.

Сердце Аполлинарьи захолонуло жалостью, она увидела: Фетина потерянно вернулась в дом.

Два солнца, как два близнеца, плескались в ведрах.

* * *

Моя деревня стоит на холме над городом. Где бы я ни была, я не вижу ее сразу близкой и открытой, а вижу издали, и сначала этот холм, сливающийся с небом, а впереди облаков две большие липы над кустами белой сирени под окнами одного из домов, дома моего детства. А потом уж я замечаю, что кто-то смотрит в окно изнутри, и с крыльца тоже кто-то сходит, и к дому тоже кто-то подходит, начинается беседа. Слышны стуки в деревне, все говорит, шуршит, оживает.

— Нету нашего благодетеля, голубя нашего, как без него жить-то будем? Не приказать, не помиловать некому. Нет больше на нас свету родимого. На ноги всех поставил, защитник ты наш, а сам ушел. И никогда-то мы таперя не увидимся. Хоть бы и меня господь бог прибрал, были бы тогда неразлучны веки вечные…

Из большого дома посередь деревни слышатся раздирающие душу причитания бабки Акулины по своему старику, которого несколько часов как закопали на местном кладбище.

— Говорил, до ста доживу, ни хворобы, ни усталости не чувствовал, да вот и до восьмидесяти не дожил и ушел…

Изба полна была народом — всеми дальними и ближними родственниками, ровесниками окольных деревень преклонного возраста, уважающими Григория Иваныча. Сидят в душной избе и перечисляют достоинства покойного.

Акулина сидела на открытом крыльце, склоняя голову к подолу, то и дело вытирая глаза и нос новым фартуком.

— Здорово, Акулина Васильевна, — робко подходила к Акулине, ласково улыбаясь, дурная баба Фетинка. От любви, чу, в свое время свихнулась. Была она не рябая, не убогая, а высокая, не очень худая, в прошлом первая модница и портниха. А теперь вот для мужиков потеха, для баб наказанье.

— Пришла вот помянуть Григория-то Иваныча!

— Взойди, взойди, Фетиньюшка, сегодня всех пускаем. День-от какой. Разве можно не пустить, проходи христа ради! Пойдем в горницу, а то там народу полно, душа разрывается от их разговору.

В летней избе стояли все закуски и угощенья в чугунах и ведрах на широкой лавке и печке-времянке, отепляющей простор горницы.

Фетинка прислонилась к дверному косяку, стояла, стараясь быть скромнее.

— Поди сюда, садись за стол-то, вспомяни душаньку-ту отца нашего Григория Иваныча. Деньжищ как на свадьбу почитай угробили на помины-то, как уж у людей полагается, отставать нельзя, не то време. Да и помянуть есть за что. Всю жизнь в утруде да в благодарности людской. В этот день, как с ним это случилось, картошку он сажал. Пришел эдак к вечеру — чаю, говорит, захотел. Я было самовар ставить. Да ведь он такой. Все сам. Все сам. Страсть охоч был до работы, болезнь это у него была, хлебом не корми, только бы делать что. Нагнулся к самовару да и говорит: ой, что это у меня в глазах-то как потемнело… Рученьки-ноженьки задрожали, еле довела я его до кровати. Лег и уснул. И все. Так и не очнулся. Спал тихо. Почти двое суток, а перед концом всхрапнул — и все. Богу душу отдал. Я, конечно, от него не отходила. Да, видно, тому уж быть.

Фетина доедала блюдо щей из кислицы со свининой, так ела, что за ушами пищало.

— Да ты не больно на кислицу-то налегай, и получше чего есть, на-тко тушеную картошечку с телятиной да с огурчиком соленым.

— У Ваниных, наверно, брали, — еле выговаривала с полным ртом Фетина.

— Да что хаять, у них никогда переводу нет. Все време до свежих в сохране и в порядке. Моего Григория Иваныча выучка. Знатно тоже умел солить, что овощ, что гриб, уж не подкопаешься. У нас зимой много на свадьбы позабрали.

Фетина доела горшок тушенки, принялась за компот.

— Удивляюсь, как это брюхо-то у меня не лопнет. Ведь не привыкши я по стольку-то есть. Бывает времечко, что и маковой росинки за неделю не перепадает, а тут поди вот. Да и то третенья вспомянула его. Кошу и кошу траву на гуменье, за вашим огородом, ваша трава-то считается. Он, бывало, как увидит, закричит, вилами начнет махать, не балуй, мол, самому трава нужна. Я и убегу. А тут весь луг скосила, вспотела аж вся с перепугу. Потом скушно стало, что никто не заметил. Траву убрала да призадумалась. Хотела зайти, узнать, да тут Марья-соседка из своего огорода окликнула меня: не надо ли, говорит, картошки, а то у них лишняя оказалась, выбросим, говорит, если не возьмешь. Ну а я и радехонька. Разожгла керосинку, да на керосине и поджарила.