Был смирный день - [15]

— Глядь-ко, Любка приехала. Зайди к нам. В гости аль насовсем?

— Тетку проведать.

— А-а-а? Ненадолго, значит, — покивали сочувственно, — тетка-то болеет все… Одна ведь в дому-то…

Вон и тетка ее, Аполлинарья, стоит у колодца. Приняла ведро, тяжело опустила на землю. Трескучий голос колодезного барана привлек и баушку Дуню, чья изба напротив. Стоят. Руками размахивают, говорят. О чем — не слышно.

Любка подхватила ведро. Аполлинарья радостно заплакала:

— Уж думала и не дождусь…

Баушка Дуня, смахивая слезинки концом платка, ушла, чтоб не мешать встрече.

Тетка подаркам обрадовалась. А про домашние тапки с пуховками дала наказ — положить ее в них в гроб, так понравились.

— Почему без мужа? И дочку бы привезла, все веселее старухе.

Любка замяла этот вопрос.

Аполлинарья наказала Любке ставить самовар, пока она сбегает к баушке Дуне взять криночку топленки да уговориться насчет завтрашнего. Ведь родительский день. Поминание усопших.

Любка наполнила самовар водой и углем. Но разгораться он не хотел, забыла Любка деревенские заботы. Переодевшись в платье-халатик, она походила по знакомой с детства избе. На стенах висели все те же фотографии, маленькие и увеличенные, все в рамках. Некоторых людей она или не помнила, или не знала вовсе, так как жили они в этом доме до ее рождения. Над кроватью висел коврик, собранный из разных лоскутков. Видимо, когда-то он был яркий, но сейчас потускнел. Малиновый лоскуток в самом центре будоражил Любкину память, с ним связано было что-то давнее, хорошее. Но что именно — Любка забыла. Она потрогала лоскуток на ощупь.

Любка вышла на крыльцо. Прикрывая ладонью глаза от закатного солнца, смотрела на соседский дом.

Дом был, как и прежде, без огорода, но починенный, с новой трубой, с подлатанной крышей. Дверь на крыльце открыта, и в сени тоже. Виден пол, выскобленный добела. На приступках сушатся подушки, перина. Хозяйки не видать. Появилась она неожиданно на узенькой тропиночке, лишь ею протоптанной от дома к лесу. На плечах несла большой по виду, но легкий узел.

— Здравствуйте, — сказала девушка.

Фетина, перешагнув подушки, скрылась в дому. Но почти сразу появилась в окошке:

— Ай, не вижу я, не узнаю, ктой-то прибыл?

— Люба.

— Чья Люба-то?

— Аполлинарьи племянница.

— А-а-а, — протянула Фетина. — Я подумала, может, от Люси моей приехала пошто. Может, она послала.

— Она приезжает?

— Гостит! С мужем, с ребятишками, на мотоцикле с коляской приезжают. Много их у нее. Внучата мои, значит… Все на меня: бабка Варя, да бабка Варя. Озорны-ы-е…

Фетина задумалась.

— И я к ней езжу, в Кострому. Подарки мне дарят каждый раз, да я отказываюсь, куда мне. Видишь, принесла. Подушек наделаю.

Фетина показала на ворох головок болотной травы. Взяла одну, размяла, потрепала и пустила по воздуху семянной пух.

— На болоте много. Перина выйдет. И все отвезу в Кострому.

— А сын приезжает?

— Сын?.. Какой?

— Ваш… Пашка, кажется? Вы как-то говорили…

— А… Пашка… Как же. Тоже на мотоцикле с коляской. Жена в коляске, маленькие с ней сидят, а старший позади. Вот сколько детей-то у меня! — И Фетина светло рассмеялась…

Любка легла на террасе. Под лавкой вздыхал квас, а из чулана пахло малосольным. Рыженькие поздние жуки стегались в раскрытые рамы окон. Докучливо шелестела сирень. В огороде что-то шуршало и мягко топало. Было душно, тяжело. Лишь под утро уснула внезапно и крепко, будто погрузилась в теплую реку.

Пробудилась от голосов. Тетка, хлопоча у плитки, разговаривала с соседкой.

— Здравствуйте, с добрым утречком. — Фетина улыбнулась ей. — На вот цветочки, утром на болоте нарвала. — И протянула яркий букет.

Аполлинарья жаловалась: зайцы за ночь обглодали капусту. Вообще, в это лето словно подурели лесные жители; и ежи, и муравьи, и жучки всякие — все в деревню хлынули. В огород взойти нельзя, ежи так под ноги и лезут, не боятся. Детвора их корзинами собирает.

— Пойду я. На болоте траву доберу, — с всегдашней неясной улыбкой проговорила Фетина, — а то корзинку дайте какую, ягод вам лесных принесу.

— Это дело, — согласилась Аполлинарья и дала корзинку.

— Не лучше она? — поинтересовалась Любка.

Тетка только рукой махнула.

— Как же они не боятся внуков к ней возить?

Аполлинарья смотрела на Любку, недоуменно и часто помаргивая ссохшимися веками.

— Фетина давеча рассказывала, что Люся ее приезжает и младший Пашка. На мотоцикле с коляской… — пояснила она.

Старуха поджала губы, молча спустилась в подпол. Подала Любке кувшин молока.

— За всю жизнь ни однова щугла не видывала, — сказала тихо. — Накрывай на стол.

Сели завтракать. Ели зажаренную с яйцами рыбу, зелень огородную, пили топленое молоко.

— К деду на могилку сходишь, — не глядя на племянницу, обронила Аполлинарья.

Любка кивнула. Старуха заметно повеселела.

Ели неторопливо у открытого окна. Аполлинарья поглядывала на улицу.

— Вон, — улыбнулась вдруг тетка, — «заячий паспорт» бежит, легка на помине, как сноп на овине. Позвать, что ль? Она быстро все новости выложит как на ладони.

И Любка улыбнулась. Тетку Ольюшку за общительный язык вся деревня звала «заячий паспорт». Сейчас тетка Ольюшка на пенсии, а в прошлом работала письмоносицей. Но и уйдя на покой, не знала покоя неугомонная «заячий паспорт».