Был смирный день - [11]

— На масленицу наряды наши хоть куда. Девки все ряжеными ходят, а теперь мы их перефорсим.

— Да где я его хоронить-то буду, наряд этот? — пуская слезы, зашлась Граня.

Авдотья пресекла ее тихо и требовательно. И уже хотела Граня взвиться и слова уже приготовила обидные для Дуньки, но глянула на глаза ее, на батист, безнадежно испорченный, и глотнула брань со слезами.

Маруся быстро склонилась к патефону. Поставила Лидию Русланову.

Я на горку шла,

                        да тяжело несла,

Да уморилась, уморилась,

                              умори-ла-ся!

Бабы переглянулись. Эх, да полно! Давай за столы! Наливай.

Смешливо осматривая и себя, и наряды подруг, расселись, налили, звонко чокнулись:

— Ну, бабоньки, пей до дна!

Фетине налили тоже.

А уж после третьей хохотали взахлеб. Даже Надюшка разрядилась плясовой частушкой:

Задушевная товарка,

Давай веточку качнем,

Ты налево, я направо,

И «Цыганочку» начнем.

Раскрасневшаяся Маруся поставила падеспань. Пошли отплясывать припевая. Потом была кадриль.

Бабы расшалились. Веселье походило на праздничные коляды. Они вертели разноцветными подолами, махали комбинированными рукавами, прыгали, ложками бренчали.

Маруся подскочила к окнам занавешивать, но было явно поздновато, в окнах торчали глядельщики.

— Глядят вон в то окно.

— И в боковое тоже!

— Бабы, пока деревня не сбежалась, пора закругляться!

— Так это Таня с Феней!

— Они всем разнесут!

— Глухонемые-то? Ох-ха-ха! Тащи сюда Таню с Феней. Они не выдадут.

— По до-мам! — в который раз увещевала Авдотья.

Переоделись, как Фетина ни уговаривала идти домой прямо в обновах.

Бренчливой гурьбой высыпали на улицу. И тут уже чинно распрощались, так же тихо стали расходиться озабоченные: куда же, придя домой, спрятать обнову?

Фетина загорюнилась, ей было жаль расставаться с праздником. Она засуетилась вдруг, кинулась к соседке Аполлинарье, та ее через окно отчитала: куры и те давно спят, надо молоко разлить, внуков напоить, постели всем постелить, корове корм задать, свинье очисток бросить, на утро опару поставить. И вообще, веселиться не к чему. И вообще, от греха подальше.

Фетина вернулась в дом, где вместо баб и веселья остались по углам лоскутья.

«На память будет! Коврик, что ли, сшить?» — думала она, перебирая тряпье.

Разноцветные обрезки довоенной справной жизни мелькали у нее между, пальцев и были похожи на дни, месяцы, годы — груда чего-то пестрого, неухватного. Цветной коврик из обрывков — ее жизнь.

Она подхватилась, побежала, застучала громко в окно к Аполлинарье. Та испуганно высунулась.

— Слышь-ко, коврик я тебе к завтрему сошью.

Аполлинарью аж передернуло.

— Да спи ты уж, неуемная!

Но Фетина не слышала ее слов. Она бежала домой.

* * *

Стремительные лучи летнего солнца пробились сквозь сырую пелену ночного тумана, приласкали и обсушили росистый луг и пригорок. Подул ветерок. Цветы на лугу закачались, зашелестели, и кажется, что качается и трепещет, и плывет весь луг, радуясь теплому утру. Все под солнышком растет, к нему тянется, улыбкой многоцветной встречает предстоящий день работы, жизни.

Скоро проснутся пчелы и бабочки, шмели и осы, прилетят за капельками нектара. В поисках хлопотливых будут порхать с цветка на цветок, мимовольно перенося на головке и лапках пыльцу, одаривая бескрылых и недвижных влюбленных.

Тихо, мирно на земле. И пока не доносятся с полей оглушающие звуки хозяйственных машин, слышно, как просыпается и работает сама на себя природа. Делает она это с рассветом, пока целы чистота и строгость утра. Ненавязчивы голоса ее: легкий шелест ветерка и порхающих бабочек, всхлипы птиц, печаль кукушки в роще, и на просеке стук дятла, нестройный хор шмелей и пчел — творят светлую утреннюю молитву. Когда же, останавливаясь и переводя дыхание, все замолкает, тишина природы кажется глубже и загадочнее.

Ранним утром вышла на луг маленькая девочка. Ее разбудили пылинки, весело толкающиеся в солнечном луче. Тропинка от крыльца привела ее к огороду. Увидев застывшую над одуванчиком бабочку, пошла за ней. Перелетая с поленницы дров на крапиву у изгороди, бабочка завела ее на луг, где было много цветов. Голубые, как небо в окошке, как ее глаза в зеркале, желтые, как цыплята, с которыми она познакомилась вчера в первый же день приезда к бабушке. Тут были и такие, которые нарисованы на ее чашке, любимом платьице, на мамином халате. Девочка разглаживала лепестки еще не совсем открывшимся цветам, заглядывала в чашечки. Она, не срывая, понюхала один желтый — как вдруг на нее налетело что-то шумное, жужжащее. Она закрыла лицо руками и побежала по тропинке. Жужжание за ней. Девочка резкими движениями головы стала размахивать расплетенными косичками. Одна пчела, запутавшись в волосах, ужалила ее. Она испуганно бросилась к лесу, спряталась в кустиках.

Пчелы неожиданно оставили ее. Девочка перестала плакать: в траве лежала перед нею тетя незнакомая. И ни на кого не похожая из близких людей.

Искусанное место щипало, и девочка снова заплакала. Тетя открыла глаза. Внимательно смотрели они друг на друга. Таких длинных кос не было даже у мамы. Только у одной из ее кукол было похожее на тетино платье.