Был смирный день - [10]

— Вечер добрый! Движется дело?

Фетина посмотрела на молодайку сосредоточенно и устало:

— Вот, готово.

— Ну! — изумилась Маруся. — Все платья? Быстро ты. Жди, вечером придем. Я тебе молочка принесу парного. Не ела, чай.

— Да я и не заметила, как время-то пролетело.

Маруся оповестила баб, что все платья готовы. На баб будто что нашло. Доя, кормя, обихаживая все живое в доме, они, не сговариваясь, торопились.

Подбирались к Фетининому дому потихоньку, огородами, чтоб кто не спугнул их затею. Которая в бабушкину юбку оделась да платком повязалась по самые глаза, которая шалью легкой накинулась. Одна несла на груди теплый каравай, другая — банку остатних огурцов прошлогоднего посола, третья прятала бутылочку, пятая — пирог, пучок зеленого лука, шестая — студень и патефон с пластинками. Прихватили и посуду, знали, к какой хозяйке идут. В кои-то веки собирались они так, в девках разве.

Солнце, тяжелое и жаркое, закатывалось, окрашивая багровым все обращенное к нему, в тени же сгущая черноту. Таким багрово-черным вечером сходились-собирались бабы к деревенской дурочке Фетине. На душе у них было заговорщицки празднично. И в мирное время, уж о военном и говорить не приходится, редко и трудно выкраивались обновы. А одень только русскую бабу, куда там и королеве заморской! Свой же муж, который день каждый под ногами крутится, и тот глаза на лоб выкатит: ты ли? Подумать только! Откуда и берется?..

Маруся, как обещалась, пришла с кринкой молока.

— Вот. Выпей, труженица.

— А ты ладно, молока-то она и завтра выпьет, накрывай как полагается, — усмехнулась Авдотья, сняла с головы обширную шаль, встряхнула: стели за скатерть, чистую надела.

Маруся вскинула брови, стала накрывать. Хоть июнь месяц и считается в деревне голодным, еще ничего не созрело на огородах, а прошлогодние припасы подобраны под метелку, стол скрипел от еды.

Патефон поставили на пол, сиденьев не хватало. Втащили доску и положили на две табуретки. Получилась лавка. Маланьина свадьба, да и только! Вот-вот движок запустят, свет дадут. Торопясь к застолью, поочередно одевались они за занавеской под присмотром Фетины. Рассаживались в обновах за стол. Потоптаться перед зеркалом не пришлось, его просто не было. Совсем стемнело. И Нюрка предложила махнуть по первой, не все ж мужикам бабий век затирать да вольготничать.

Только разлили, дали свет. В первые же минуты в глазах зарябило от множества расцветок. Зажмурились бабы, потом стали привыкать и различать: шелк, гладкий и блестящий, переливался розово-бирюзовыми тонами, отчетливо горели на нем орхидеи, голубые незабудки, розы всевозможных оттенков — от белого до густо-вишневого; маркизет выделялся коричневым полем и белыми букетиками сирени; даже батист, полотно скромное, ни в какую не уступал другим тканям, рябил белым, синим, красным горохом; крепдешин сиял яркими кольцами. Но огромная пышная клумба была посажена нетрезвым садовником.

Бабы еще улыбались и держали в пальцах стаканчики. Фетина сидела во главе стола, положа голову на ладонь, как на блюдечко, и была счастлива. Не чуя грозы, востроглазая Алехина вдова, показав на платье супротив, воскликнула:

— Никак карман у Аньки от Веркиного крепдешину!

— Ты на себя посмотри, чей на тебе воротник! Ха-ха-ха! Кловун, ну чисто кловун! — захлопала в ладоши Анютка, которой, если б не нужда послевоенная, в куклы играть — не сидеть с бабами.

— Бабоньки, Надюшкина-то спина вся моя, — недоуменно сказала степенная Мариша.

— Может, мне это снится или гремстится, — разглядывая батистовые воланы на атласном платье, молвила, как пропела, от природы квелая Нюша.

— Ой-йе-е-елки-моталки, мать честная, пресвятая богородица, да как я домой-то теперь покажусь, да свекруха-то с меня с живой не слезет, ведь ейный довоенный еще подарок изувечен! — запричитала в голос скандалистка Гранька.

У Надюшки в доме свекрови не было, ругать ее было некому, но отрез, четыре военных года пролежавший в сундуке, в нафталине, вспомнился ей, аж сердце защемило. Она вышла из-за стола, еще не веря, что и с ней могла случиться такая оказия, покрутилась вокруг себя, упросила баб посмотреть. К ужасу, глянув на спину платья, бабы руками развели.

Глаза Фетины удивленно бегали по лицам и платьям баб. Она чего-то не понимала. Но силилась постигнуть.

Заговорила с Авдотьей, которая сидела возле:

— Может, грудь теснит или поясок туговат, так я ослаблю, это недолго, я ведь шила из расчета фигуры и кому какой фасон идет.

Остервенелая Надюшка подскочила к Фетине:

— А ну, говори, паскуда, куда мою-то спину девала, не отпирайся, что материалу не хватило, там еще остаток должен быть…

Фетина отшатнулась. Подошла к машине. Вынула фанерный чехол. Из него на пол посыпались лоскутья.

— Я как покрасивее хотела… Скучно ведь, все зеленое, зеленое, синее, синее… Так я между всеми и поделила. Вот, смотрите, бабы, обрезки все здесь, возьмите домой, залатать, может, когда придется.

Она подняла кучу лоскутьев и бросила их на пол. Подняла еще раз и снова рассыпала. Бабы стояли перед ней лютые, слезные, красные. И молчали. То ли пустынные глаза Фетины, то ли мелкорубленые лоскутья сковали бабий гнев. Промелькнула мысль, что Фетина не понимает, да и не поймет вины своей, виноваты сами. Тогда раздался спокойный голос Авдотьи: