Буйный Терек. Книга 1 - [169]

— Кто таков? — спросил Паскевич майора.

— Майор Корганов, ваше высокопревосходительство! Везу бомбы, ядра, порох, провиант и три сотни конной милиции.

Паскевич засмеялся. Это было с ним в первый раз с того момента, как он выехал из Москвы.

— Бог вас принес, майор. Эти дуралеи приняли вас за русских, а я — за персиян. Почему не встречал вас раньше в Тифлисе?

— Не имел счастья угодить его высокопревосходительству генералу Ермолову, — вздохнул, сделав скорбное лицо, Ванька-Каин. — Был арестован им и назначен к увольнению со службы.

— За что? — воззрился на него Паскевич.

— Не льстив, не люблю лжи, ненавижу интриги и не хотел угождать некоторым знатным лицам, — глядя в глаза Паскевичу, с горечью и такой неподдельной искренностью сказал Корганов, что генерал, окинув его еще раз взглядом, произнес:

— Хорошо! Останетесь при мне.

Звезда Ваньки-Каина с этой минуты засияла с новой и исключительной силой.

Разрозненные остатки сарбазов отбивались ожесточенно, но пыл их угасал. Неудача конной атаки и большие потери охладили их. Сейчас они дрались с мужеством отчаяния, не веря в свою победу, но и не желая сдаваться в плен. Атака драгун ошеломила их, разбитые батальоны уже не смогли построиться. Грузины гонялись за расстроенными, смятыми кучками отбивающихся сарбазов.

Небольсин, тяжело дыша, усталый, запыленный, полуоглохший от орудийного гула, вместе с несколькими солдатами окружил десятка полтора сарбазов.

— Теслам ол![117] — закричал поручик, угрожающе поднимая шашку.

Персы опустили ружья, двое подняли руки, кто-то робко и умоляюще сказал:

— Аман, ага, аман![118]

— Забирай их, ребята, гоните в общую кучу! — скомандовал поручик.

Из группы пленных вырвался один, худой, со свалявшимися длинными волосами. Он что-то закричал и, подбежав к поручику, ударил его сзади широким, блеснувшим в воздухе кинжалом.

Санька, не отходивший от Небольсина, успел подставить ствол ружья. Кинжал зазвенел и, скользнув по стволу, снес сустав большого пальца Саньки. Поручик охнул, пошатнулся и упал на землю. По его лицу потекла кровь.

Санька, не замечая боли, с остервенением ткнул перса штыком. Сарбаз дико завыл и со стоном упал лицом в песок.

— Бей их, гадов, ребята, чего смотрите! — побелев от гнева, завопил Санька.

— Ух, сволочь подлая! — ударив еще раз штыком уже мертвого перса, сказал Санька.

Санитары подняли Небольсина. Поручик не потерял сознания, но голова его была тяжела, губы пересохли, не хватало воздуха. Он с трудом дышал, кто-то из солдат плеснул на него водой из фляги.

— Спа… спасибо… братец, — еле слышно прошептал поручик.

— Давай носилки, Савоськин, сюда! — закричал кто-то, и ослабевшего, уже терявшего сознание поручика понесли к медико-фельдшерскому пункту.

— Вперед, вперед, — кричали, пробегая дальше, офицеры. — Не застаиваться, вперед, ребята!

Санька проводил взглядом носилки, тяжело вздохнул, огляделся и, взяв штык наперевес, побежал вперед.

Мадатов спокойно разъезжал позади дерущихся, не упуская из виду ничего. Генерал был одарен воинской интуицией. При нем был небольшой, в две с половиной сотни, конный резерв, составленный из карабахских и ганджинских армян, людей, беззаветно преданных ему. Среди них было около сорока родичей, носивших ту же фамилию.

Мадатов ждал, весело и беззаботно переговариваясь с начальниками сотен, иногда подъезжая к командовавшему артиллерией Вельяминову или посылая к дерущимся своих адъютантов.

С той поры как Паскевич самоустранился, Мадатов уже не страшился за судьбу сражения. Армянские сотни, ординарцы, адъютанты и солдаты-батарейцы, окружавшие его, с радостным изумлением смотрели на генерала, в грохоте и хаосе генеральной битвы державшего себя, как обычно, весело и непринужденно. Его спокойствие и уверенность передавались им. К Мадатову поминутно подъезжали ординарцы с донесениями. Он знал о смерти Грекова и других боевых офицеров. Он видел ожесточение боя и исключительное напряжение своих войск, но он, понимая русского солдата, верил, что победа все равно, как бы ни был тяжел бой, останется за его полками. И он уверенно управлял всем сложным механизмом боя. Когда драгуны Шабельского смяли и разнесли пехоту персов и вся линия иранского центра дрогнула, старый гусар проснулся в генерале.

— Шашки к бою! — выхватывая свою гурду[119], закричал он и рванул поводья.

Армяне, казаки, ординарцы, выхватив шашки, с ревом поскакали за ним.

В центре и на левом фланге все было кончено. Паскевич с высоты Зазал-Арха видел, как стремительно уносилась вспять иранская конница, как умчался Аббас-Мирза, как исчезла вся артиллерия персов. Он видел, как стихает поле боя, как по нему ведут пленных, собирают трофеи, гонят верблюдов и лошадей. Дым и пыль оседали на поле.

Победа казалась полной, но Паскевич, пораженный этим неожиданным успехом и видя, какие огромные силы персов бежали с поля боя, все еще боялся за исход сражения.

— Они могут опомниться и всей массой обрушиться на Мадатова. Зачем этот безумный человек погнался за ними? — взволнованно развел он руками. — Если персы спохватятся, они раздавят его, и успех наш превратится в поражение.

Не слушая Давыдова, он приказал драгунскому подполковнику Салтыкову с дивизионом драгун и двумя батальонами херсонцев, то есть всем, что имелось у него в резерве, спешно идти на помощь Мадатову. Отряд форсированным маршем двинулся за Мадатовым к Курак-Чаю. Но на правом фланге бой не затихал. Стрельба и орудийный грохот усиливались, и было видно, как, теснимые персами, отступали все дальше и дальше к Елизаветполю донские казачьи полки и две роты херсонцев.