Буян - [131]

Блок обратился к сходу. Он стыдил, и угрожал, и наставлял строго, подчеркнув особо, что прибыл сюда с войсками для того, чтобы покончить навсегда с неповиновением. Он потребовал, чтобы сход тут же составил свой крестьянский приговор бунтовщикам. Что же касается главных зачинщиков, а они известны, но им надлежит немедленно выйти вперед и отдаться в руки закона. Все одно, скрыться никому не удастся. Те, кто сбежал, рано ли, поздно ли будут задержаны и за то, что прятались, получат более строгое наказание.

Давая время сходчикам посоветоваться между собой, Блок отступил в сторону.

Отдаваться в руки закона никто не спешил. Тогда вперед вышел исправник, вынул бумагу и стал засчитывать фамилии подлежащих аресту. Урядник со стражниками пошли шнырять по площади, разрывая толпу, выхватывали указанных исправником и волокли их в сторону, к солдатам. Надергали человек десять и с шашками наголо погнали в Самару. Площадь ощетинилась, загомонила, зашевелилась подобно муравейнику, в который сунули тлеющую головню.

Вдруг с разных концов вздыбился и понесся душераздирающий бабий вой — пронзительный и тоскливый, точно по покойнику. Он перекатывался, разноголосо нарастая, ширился, пробирал насквозь, и казалось уже, что вопит все село, все худые избы, голодная скотина, и от этого страшного воя вздрогнули стоящие на крыльце.

Чиновники, выжидая, держали руки в карманах на курках револьверов, поставленных на «фен», а сход мрачно и бессильно гудел.

Блок отрядил стражников узнать, в чем дело, и те бросились исполнять распоряжение. Вдруг из первых рядов прозвучал чей-то голос:

— То жены арестованных…

Блок покраснел, распираемый досадой: мелочная история из-за аренды каких-то покосов грозит разрастись в огромный скандал. Если проклятые бабы не перестанут вопить, взвинченная толпа может преувеличить свои силы и пойти на крайности. А это ему, губернскому начальнику, совершенно не нужно. И он велел арестовать и этих орущих.

Солдаты взяли оружие на изготовку, сжали толпу. Стражники стали хватать тех, кто кричал и кто не кричал, но попался род руку. Бледные, трясущиеся, растрепанные женщины предстали перед губернатором.

— Ваше благородие! Меня-то за что? — взмолилась одна, держа в руке шляпку наполовину изгрызенного жирного подсолнуха, а другой размазывая слезы по лицу. — Я ж не кричала, помилуйте! Девка я, кто ж меня возьмет теперь, арестантку? Отпустите… — кланялась она низко, до босых ног.

Губернатор сделал вид, что не слышит, отвернулся брезгливо, заговорил с Кошко.

— Анафемы! Убивцы-ы! — вскричала, неожиданно выскакивая вперед, разъяренная женщина, темная лицом. — За что убили мужика? За что детей осиротили, проклятые? — тыкала она дрожащим скрюченным пальцем на лежащие у церковной ограды трупы, покрытые рогожкой.

Блок покачал укоризненно головой, дал знак уряднику отпустить женщину. Тот подскочил сзади, вытолкал буянку из толпы. Площадь колыхнуло, опущенные головы поднялись, глаза загорелись отчаяньем. Кошко наклонился к уху Блока, сказал что-то встревоженно. Тот взглянул поверх голов арестованных, подумал чуть и размашисто перекрестился. Затем вынул надушенный платок, вытер лоб и шею, бросил через плечо исправнику какое-то приказание и в сопровождении своего телохранителя покинул крыльцо. Вице-губернатор с чиновником, как и положено по этикету, чуть отстали.

Блок, вскинув седую голову, пошел на толпу, направляясь к своему экипажу. И тут случилось неслыханное: толпа перед губернатором не расступилась. Никто не шевельнулся, не сдвинулся с места, чтобы дать проход. Блок остановился в двух шагах от передних рядов. Подбородок его побелел. Изумление было так велико, что он глазам своим не верил. Огромная холодная злоба ударила ему в голову. Он выпрямился, посмотрел презрительно на толпу с высоты своего роста и громко, голосом, привыкшим требовать и повелевать, крикнул:

— Дорогу русскому губернатору!

Как едкий холодный верховик, скользя по глади Волги, оставляет за собой судорожный, шероховатый след, так здесь невидимый резак, пройдясь по толпе крестьян, рассек ее пополам. Рабская, укоренившаяся веками привычка к беспрекословному подчинению парализовала души. Будто психический шок превратил людей в машину, послушную чужой враждебной воле. Медленно, с вялым шорохом расступалась толпа. Губернатор оглянулся мельком через плечо на свою свиту, приглашая взглядом следовать за собой, и с облегченным сердцем шагнул в неровную прореху, пробитую в грозной, еще минуту назад воющей стене. С надменно поднятой головой он проследовал к своему экипажу, уселся и, не оглядываясь, покатил мимо почерневших изб, обнесенных худыми пряслами огородов, пустырей, заросших собачником и чертополохом, мимо всей той мерзости запустения, в которой виноваты были, конечно же, сами мужики, прозябающие «в пьянстве и лени». А те, окруженные со всех сторон христолюбивым воинством, продолжали стоять в ожидании своей участи.

И как только их превосходительства благородно ретировались, началось торжество русского самодержавия…

Первыми подвергли экзекуции женщин, вопивших по своим арестованным мужьям. Казаки нарубили шашками охапку лозы, сдернули с убитых крестьян рогожку, расстелили ее перед крыльцом. Угрюмые стражники хватали по очереди женщин, валили на землю лицом вниз. Несчастные бились и стонали. Стражник садился на ноги, другой держал голову, а казак полосовал. Пороли не очень-то старательно, жалели баб, чьи дикие вопли неслись над селом, смешиваясь с воем переполошенных собак. Вытерпев двадцать ударов, истерзанные, с посиневшими лицами, они едва поднимались, шатаясь и шаря судорожно вокруг обезумевшими от боли и стыда глазами. А стражники распластывали на рогожке следующую и гоготали по-жеребячьи, довольные, что ни одна не встала, не обмочившись.