Буян - [133]

— Блажит русский народ. Блажит тупо, подловато, себе на уме… — Сделал паузу, поморщился страдальчески. — Поглядите, что делается в губернии! Грабежи, поджоги, потравы. Агитация огромна… Везде ночами на улицах галдеж, оскорбительные вопли… Учреждения власти на границе безумия… больны… расшатаны. Печать смердит страшно. Полиция щелкает наручниками без толку, вокруг пустоты щелкает…

Павлов перебил его с циничной ухмылкой:

— Видимо, велика, как говорил Лукреций, сила, вырвавшаяся из-под гнета судьбы.

Блок вздохнул озабоченно:

— К великому сожалению, мудрый Лукреций остается созвучен и нашему взбаламученному веку. Слишком много «идей фикс» появилось. Люди в пустоте своей и ущербности повыдумывали идеалов… Создали из своих же бед и разочарований и надеются на них, пока не умрут. Неосознанная комедия… Какой-то Маркс сочинил какую-то всеобъемлющую, с позволения сказать, науку, объясняющую якобы любые стороны существования и общественной жизни. Смешно! А в чем смысл этой жизни, полной ужасов и страданий? Во имя чего так держаться за жизнь, если каждого ждет неизбежная смерть? Никто, никакой философ ответить не рискует. Нет святого идеала — мозговерчение одно… Крошатся традиции вековые, качаются устои. Яд отрицания разъедает души, водоворот революции поднял со дна темные буйные силы, а мы надеемся на реформу, как на какую-то панацею. Нет, господа, это всего лишь бочка масла, выплеснутая в бурное море… Лишь бы чуть-чуть пригладить свирепую волну. Не то все это, не то, господа… Петр Алексеевич[10], а не Петр Аркадьевич нужен России…

Павлов смотрел с удивлением, как шевелятся тонкие, по-старчески розоватые губы Блока, которым пристали бы больше пылкие политические речи, а не пессимистические монологи, и усмехался про себя. Кошко омраченно поеживался, ему стало как-то стыдно за губернатора, проявляющего столь неприкрыто томление своего духа. Нет, характеристика, данная ему Столыпиным, явно не соответствует действительности. И настроение, и разговор, и внешность Блока производили тягостное впечатление. Такие не от мира сего лица Кошко видел в гробах. «А ведь вначале казался совсем другим. Или это кутерьма последних дней так его распотрошила?» — задумался Кошко и с легким презрением на холеном лице откинул свое могучее тело на спинку кресла так, что затрещало дерево. Павлов сосредоточенно рассматривал ногти, что-то соображая, висело тягостное молчание. Блок посмотрел на часы, торопливо поднялся — время было начинать совещание. Кошко и Павлов тоже встали, пошли в зал, где собрались вызванные чиновники и биржевики.

После совещания Блок сказал, что ему надо побывать где-то в городе, а затем он заедет в гостиницу отдать визит Павлову. Приехал он часа в три пополудни. Кошко сидел у Павлова, они беседовали. На столике стояла запотевшая бутылка, похожая на черную кеглю, — охлажденное Сан-Рафаэльское. Павлов наполнил бокал, пригласил Блока к столу, но тот отказался. Был он весь какой-то беспокойный, нервный. Толстая складка на шее свисала на воротник, взгляд рассеивался по номеру, останавливаясь то на несвежих обоях, то на ярко начищенных медных отдушинах, то на дорогой обшарпанной мебели. Прошелся по номеру туда-сюда, потирая о ладони блестящие полированные ногти, и, словно продолжая начатый еще до совещания разговор, молвил отрывисто:

— Да-да, надо освежать кровь народа…

Расстегнул китель из белой английской рогожки, шевельнул плечами, отягченными эполетами. Солнца в окне уже не было, но от раскаленных стен домов пышало жаром, в номере воздух был распаренный, от него морило.

— В голове какая-то тяжесть, — пожаловался он. — Телеги стучат… — Потер себе лоб, собранный в длинные складки. Что-то нецельное было в его настроении; разговаривая, он одновременно как бы обвинял и жаловался, утверждал и тут же спрашивал, просил ответа на какие-то мучившие его вопросы. Павлов и Кошко это понимали, но помочь ничем не могли. Им еще скучнее стало, когда Блок без всякого предисловия заговорил опять:

— Треплешь до изнеможения нервы, стараешься, чтобы люди могли жить по-человечески, а оказывается, им этого не нужно… Не только нет никакой поддержки, но на каждом шагу до тебя доходит одно осуждение. Едешь по городу и ловишь взгляды, полные ненависти, точно ты какой-нибудь изверг, пьющий человеческую кровь, как любят выражаться распропагандированные мужики.

Здесь Кошко был согласен с Блоком. Положение в губернии поистине удручающее.

Раз в неделю губернатор принимает посетителей. Наблюдательные чиновники заметили, что прежде чем вступить в разговор, он подходит вплотную к каждому и пристально следит за малейшим его движением. Кошко обратил внимание и догадался: Блок опасается нападения и встает так близко, чтобы в случае надобности схватить подозрительного человека в охапку и не дать ему возможности шелохнуться. Этот прием, между прочим, как рассказывают, спас жизнь ярославскому губернатору Римскому-Корсакову. Когда к нему явился террорист и полез в карман за револьвером, Корсаков, стоявший вблизи от него, успел навалиться и скрутить преступника.

— И куда прутся, бараны беспросветные? — продолжал между тем Блок. — Что даст им революция? Ничего, кроме гибели да перемены хозяина для тех, кто уцелеет. Отнимет чернь власть у одних, ее заберут другие — те, кто всплывет на реках их же рабской крови. И все начнется сызнова. Как втолковать это несчастным идиотам? — обратился Блок к Кошко, на лице которого стыла насильственная улыбка.