Буян - [127]

— Разворачивай к подъезду! — крикнул кучеру франт и через мгновенье вошел в дежурное помещение дорожной жандармерии. За ним — еще двое. Встали у двери. Дежурный, писавший за столом, поднял голову и тут же втянул ее в плечи: перед носом чернели три револьверных дула. Перо выпало из рук, покатилось по полу. Франт дерзко усмехнулся, поглядел по сторонам — ящика нигде не видно. Перевел взгляд на дежурного: тот, должно быть, понял, что им нужно, сидел спокойно, скрестив руки на груди, и, казалось, внутренне злорадствовал, посматривая на налетчиков. Франт громко позвал:

— Федосей!

— Здесь я! Запертый. И ящик здесь, ломайте! — послышалось приглушенно из-за двери в какое-то смежное помещение.

— О, черт! — ругнулся франт и бросил взгляд на часы. Он прикинул: жандармы, пожалуй, добежали уже до пакгауза, поняли, что их обманули, и сейчас явятся сюда. Он выглянул в окно, там по-прежнему пусто: две-три торговки, да дворник курит, прислонившись к фонарному столбу. Подал знак своим товарищам. Разбежались втроем и высадили дверь.

Из темноты показалось радостное лицо оборванца.

— Вот и мы! Беритесь оттуда, ящик треснул, осторожно…

…А Муза сидела в пролетке, готовая в случае опасности дать товарищам сигнал тревоги. И опасность появилась: из ворот товарного двора выбежали жандармы и припустили через площадь, где устанавливали на пролетку ящик с литературой.

— Работнички… — ругался франт, заталкивая в щели оброненные брошюрки.

Жандармы наддали еще, заходясь свистом.

— Гони! — крикнул франт испуганному извозчику. Тот дернул вожжи, и лошади понесли, высекая искры из булыжника мостовой.

За ближайшим поворотом франт огляделся и, прыгнув на землю, шмыгнул в какой-то двор. В углу, где отхожее место, сбросил черный парик, очки и котелок, полосатый пиджак перекинул через руку подкладкой вверх и в тот же миг превратился в кудрявого веселого Шуру Буянова. Двинулся, не спеша, со двора. Стоп! Прислушался. В стороне вокзальной площади свист и шум. Мимо двора процокали подковами конные городовые. Час ранний, на улицах народу нет, идти по городу опасно: будут хватать каждого встречного. Придется немного выждать.

Шура притаился в зарослях серебристой лебеды за высокой поленницей дров. Он не слышал, как костерил жандармов подоспевший начальник, увидав в их руках всего лишь две тощие брошюры, оброненные второпях с пролетки, не знал, что Муза чуть было не-попалась конным городовым и спаслась только тем, что, скрывшись на задах Воскресенского базара, сбросила с себя монашенскую накидку и затерялась вреди торговок.

Ящиком же занялись Федосей с Досифеем. Поздно вечером они вытащили его из канавы, где он пролежал весь день, заваленный сухим будыльем, и вывезли за город на конспиративную квартиру.

* * *

…Прошла еще неделя. Евдоким каждый день в положенное время являлся на берег Волги, залезал в густые заросли невдалеке от обломков занесенной половодьем беляны и отсиживал час-полтора на случай, если явится вдруг кто-либо из своих по делу. Но никто не являлся: то ли террористы стали не нужны, то ли еще почему-то затянулась его дачная жизнь. Там, на той стороне, в городе догорали митинги, а по волостям и уездам губернии с запозданием все ярче и грознее горели помещичьи усадьбы. Руки у Евдокима зудели, безделье становилось нестерпимым. «И чего вожди примолкли? Почему не дают работы? Мстить надо! Мстить не раздумывая!» — твердил он упорно и как дисциплинированный солдат боевой организации продолжал совершать свои походы к Волге на условленное место. Однажды жарким днем, когда небо подернуто дымчатой проседью и в реке дробью перекатываются солнечные осколки, Евдоким, продираясь сквозь гущу ивняка, внезапно подумал:

«А ведь я тупею. Жесткая дисциплина опутывает меня по рукам и ногам, подобно сплетеньям этих ивовых прутьев, и нет мне ходу никуда».

Евдоким даже остановился и присел, чувствуя, как неприятно заныло под сердцем: словно какие-то старые рубцы давали о себе знать.

«Кем я был и кем стал? — продолжал раздумывать он. — Петрушкой в балагане! Бросил хозяин, и валяюсь за ширмой кучкой не годного ни на что тряпья».

Евдоким гадливо пнул сизый корень, у которого чахла квелая травинка, неспособная развиться в густой тени зарослей. Они глушат, давят ее, точно испытывают на живучесть. Надо бы встать, уйти из зеленой клетки, но нет сил: тяжкие сомнения накрепко пригвоздили к земле, и Евдоким еще долго сидел, думая о том, что переделать уже ничего нельзя.

В этот раз он вернулся с Волги позже обычного. После той воробьиной ночи они с Музой, не сговариваясь, стали ежедневно ходить в лес, и каждый раз случай сводил их на одном и том же месте. Евдоким лежал на животе в тени пружинистых ветвей березы и грыз былинку. Муза читала вслух новую, недавно полученную листовку Самарского комитета РСДРП с призывом к гражданам города и губернии. Говорилось в ней о разгоне Думы, о государственном перевороте, учиненном Столыпиным. «Революция или реакция?» — ставился вопрос рабочей партией. Думы, органа избранного народом, нет. Нет законного правительства. Есть враг, с которым нельзя вести переговоры, его надо уничтожать.