Бустрофедон - [9]

— Нам ехать недолго. Ты поспи, а я посижу.

И снова было марево и душные запахи чужих, и Бабуль тулилась подле Гели, а с противоположной стороны свисали отдельные ноги и простыни, и жалко было всех до невозможности. Но Гелю одолел тот дорожный сложносочиненный сонзабытье, возмочь который помогает лишь время, а не необходимость. Геля прилипла щекой к Бабулиной сумке, которую та поставила у нее в голове. И ни холод сумочного замка, ни валкость вагона Гелиного забытья не прерывали, а, напротив, окунали ее все глубже и глубже.

— Гелечка, вставай, — взывала Бабуль.

И Геля ее слышала, но поделать с сонным параличом ничего не могла, да и не хотела. И когда они выбрались в другую, дымчатую, но не разогретую, а хладно-бездушную мглу, чуть озаренную мерклым игольчатым светом, Геля не проснулась, а просто подчинилась движению. Их никто не встречал, и Геля подумала, что они перепутали город, сойдя не там. Ее спросонно знобило, било об саму себя и качало, пока они шли, шли, шли, и на них мело и дуло с присвистом. Геля пришла в себя, когда Бабуль стучалась в выходящее на обнаженную пустотой улицу окно покосившегося домика.

— Мы здесь будем жить? — с трепетом и ознобным заиканием спросила Геля, хотя ей новорожденно хотелось в тепло, что бы его ни источало.

— Что ты, деточка! — успокоила ее Бабуль. — Здесь мои старинные приятельницы живут. Мы у них переночуем.

Геля замечала, что Бабуль никогда не говорит «друзья». Белая занавеска двинулась, затемнилась небольшим зазором, прихватилась неизвестной рукой. Рука замахала в неопределенном направлении. Геля и Бабуль вошли в ворота, еще более скошенные временем, чем домок, потом в дверь, кособокую уже вовсе неправдоподобно, так что Геле пришли на ум любимые стихи деда про скрюченный домишко и живущих в нем подагрических мышек. Две старушки, принявшие их в короткие ночные объятия, были сбывчиво, до волшебства похожи на мышек.

— Тусечка! Дусечка! — плакала Бабуль.

Тусечка была пополнее и не такая востроносая, как Дусечка, да и посимпатичнее, менее мышастая. Дусечка сразу ушла спать, не сказав ничего вразумительного. Тусечка пыталась накормить приезжих, но у нее не выходило. Из-за кривизны пространства все съезжало на край стола. Геля отползла на покатый диванчик, укрылась каким-то рядном и провалилась, успев подумать: «Другая жизнь».

Утром она чувствовала себя юнгой на корабле, севшем на мель. Пол тоже был кренящийся — хоть на салазках катайся, уходил из-под ног. Туся и Дуся, мышино подергивая носиками, пили чай под углом — пустеющую чашку не надо было наклонять. Ни мамы, ни отца по-прежнему не просматривалось.

— Может, телеграмму не получили, — предположила Туся.

— Нет, — отозвалась Бабуль потерянно. — Наверное, плохо там все.

— А вот у нас до войны, — вступила Дуся, — одна сотрудница заболела…

— Ой, прекрати! — перебила ее Туся.

Дуся надулась, превратившись в мышь, набившую за щеки сыра.

— Хочешь посмотреть на рояль? — сделала Туся предложение Геле.

Геля вежливо кивнула. Не рассказывать же про Морковку и красный стол.

Туся отвела ее в комнатку с точно такими же отлогими полами, куда, кроме рояля, втиснуть было ничего невозможно. Но рояль туда непонятно пропихнулся, и Геля была уверена, что он сей же час поедет на нее на своих колесиках и придавит к стене. Она подумала, что в целях безопасности исполнитель играет из коридора, вытянув руки на всю длину.

— Вот! — победительно сказала Туся. — Когда-нибудь придешь, я тебе поиграю.

По уходе Туси Геля покрутилась до тошноты на круглой табуретке с винтом под задом и немного развлеклась.

Потом они с Бабуль ехали из покатого дома на автобусе с кондукторшей. У той из сумки свисали билетные кудри, которые она безжалостно отрывала входящим.

Потом вышли.

— Вот мы и на Карлушке, — сказала Бабуль потусторонне.

— Какой еще Карлушке? — потрясенно спросила Геляя, после верчения на рояльном стуле едва начавшая верить, что они все-таки не перепутали город.

— Улица Карла Маркса. Моя мама его Карлушкой звала.

Наличие у Бабули мамы Гелю не удивляло — о ней много рассказывалось туторовскими вечерами. Дед величал Гелину прабабушку тещей и, судя по всему, уважал. Но сейчас Гелю отчасти заботило местонахождение ее мамы, собственной. Хотя бы из одного любопытства хотелось знать, где она живет или находится. Пока переходили улицу, Геля успела спросить:

— А Туся кто?

— Она музыкант.

— А Дуся?

— А Дуся — просто ее сестра.

— А ты откуда их знаешь?

— Я с Тусей училась.

Новость тоже не была из разряда ошеломляющих, но заслуживала внимания. Геля знала про Институт благородных девиц, где Бабуль встретила революцию. Но ее не вводили в курс многих подробностей, в том числе из Бабулиных соучениц она знала лишь об одной своей тезке, впрочем, плохо представляя, сколько их было всего и как вообще происходило обучение. «Дореволюции» так же, как и «довойны», было временем расплывчатым.

Меж тем дом напротив не походил на скрюченное жилище Туси и Дуси, но и туторовский сосновый ничем не напоминал, и уж тем более тот, возле реки, где Гелю оставляли с отцом. Тот был четырехэтажный, желтый, с балконными накладками. Этот был одноэтажный, кирпичный, построенный, как и побеленный, минимум лет сто назад. Русскую печку Поля подбеливала трижды за недлинное время их пребывания, и всякий раз Геле незабываемо посчастливилось участвовать в процессе, макать мочальную кисть в ведро, капать ненаказуемо на пол и запрещаемо проверять пальцем степень подсыхаемости. Вход был со двора, как и у мышастых сестер. Геля еще не знала, что Двор впишется в ее память с прописной буквы.