Бустрофедон - [7]

Молитва стала длиннее и отчетливее. Геля успевала проснуться, добрести до горшка, стоявшего за печью, прожурчать, вернуться и, заново угреваясь и засыпая, слышать Бабулино шепелявление, продолжающееся с вечера:

— О Премилосердый Боже, Отче, Сыне и Святый Душе, в нераздельней Троице поклоняемый и славимый, призри благоутробно на раба Твоего…

— Диагноз плохой, — говорила Бабуль Поле. — И поставили поздно.

— Хтойзнть, — уговаривала ее Поля. — Можа, обжопились.

— Да нет, не ошиблись, — переводила Бабуль. — Смотри, какой он желтый!

— Опеть неладно! Желтай… Дома сидить, вот и желтай. Ты выкинь диагнусь эту-то. К бабке надоть.

— Поля, ну что за темнота! Какая бабка! — возмущалась Бабуль.

— Она партизаней выхаживала. Хороша бабка, стояща!

— Что же Данилу твоего не выходила? — сомневалась Бабуль.

— Хтойзнть! Порча на нем! — оправдывалась Поля. — Он какой веселай до войны был — не поверишь! Первай на гулянках!

Поверить в это, увидев настоящего обомшелого Данилу, было непросто.

— Ох, головушка горь-ки-я-а! — неожиданно тошно заголосила Поля. — Ох, зародилася несчастна, я ня знаю, как жа быть, как мине на свети жить…Ох, света белыва отстану, любить ста-ра-ва ня стану-у.

— Нет, Поля, это рак, — ужасалась Бабуль, откровенно не слыша Полиных песнопений. — Григорий Львович сказал.

— Хтойзнть? Львович твой! — перебивала Поля, прервав заплачку. — Пущай за бабой лучше смотрить.

Обе уставали в препираниях и замолкали. Геля была не такая глупая, чтобы воображать речного рака цвета дедовой военной фляжки или лужи за домом, где они с Сашкой ловили головастиков. Она понимала, что так называется болезнь. Ей, как и Поле, казалось, что в болезни этой виноват кудрявый, чернявый Григорий Львович с отменным аппетитом и до известной степени красавица Лиля. Никакого рака Геля не воображала, зато в картинах представляла себе месть Григорию Львовичу. Месть заключалась в черном мече, висящем на черных цепях. Такие рисовал Сашка в тетради по русскому. В наколдованный момент меч самопроизвольно срывался с цепей и летел прямо в диагноз, поставленный негодным врачом, как щит. Григорий Львович был первым человеком, которому Геля желала смерти, и от этого делалось не по себе. Еще одно странное выражение. «Не по себе» — а по кому?

Прошло ползимы, когда Бабуль сказала, что деду выдали путевку в санаторий. Он никогда ни в какие санатории не ездил. И теперь не хотел. Сидел нахохленный, губы обметало белым. Очень худой, уменьшенный. Подробно наблюдал, как Поля растапливает русскую печь, жжет бересту, прогревая трубу, укладывает дрова в горниле. Сказал:

— Ты вот что, Геликониха, — он Гелю иногда так звал, — ты смотри, чтобы тут Бабуль не хулиганила.

Голос тоже уменьшился, приглох.

Геля заплакала.

— Ну! — сказал дед. — Ты же теперь знаешь, что такое проверка на вшивость. Вот и меня проверят — и отпустят.

Шутит, поняла Геля, но не засмеялась.

— Тебя керосином небось не намажут, — отшутилась она, как умела.

— Кто знает, чем они там мажут. Тыком в основном, — сказал дед и налил грелку. Она давно не помогала. Зато Геля вдруг постигла, что такое Полино «хтойзнть»! А «тык», она думала, это такой инструмент.

Когда дед садился в машину — вернее, его туда втаскивали Бабуль и Слава, Геля полновесно поняла, что в последний раз видит того, кого любила сильнее всех остальных людей на свете, исключая Бабуль. Он носил широкие плещущие брюки, в которые сейчас можно было свободно засунуть еще и Славу, и пиджаки с острыми выступающими лацканами. В пиджак теперь можно было одеть одновременно не менее трех рыжих «отнемцев». Пальто и шапка пирожком тоже были как чужие. Дед слабо клюнул белой рукой, подзывая Гелю. Она подошла, встала, помня про придавленный ноготь, сжав руку в варежке в кулак и не берясь за дверцу.

— Не руби деревьев, — сказал дед хрипло.

Геля отшатнулась.

— Крэдо ин ун Дио крудэль, — выдавил дед, глядя на Бабуль. Она отвернулась, поворотилась, ушла, возвратилась, опустив не плечи, а все большое тело, и припала зачем-то к Полиной сальной «куфайке» и шали в мутную клетку.

— Пора, — сказал дед равнодушно.

Слава уже завел машину, когда перед капотом возник одичалый призрак в лоснящемся кителе времен войны, солдатских штанах и галошах, надетых на серые носки деревенской вязки. Серосуконная ушанка со спекшимися завязками приросла к голове и обсадилась курчавыми грязно-серыми волосами.

— Данил-а-а-а! Иди отседова! — крикнула Поля, словно он стоял на другом конце леса.

Данила в пояс поклонился машине и криво ее перекрестил. Дед, уже отчуждившийся от самых дорогих, вдруг открыл дверь и стал выпадать, косо, по амплитуде маятника, забыв вынести опорную ногу. Бабуль подхватила его, не удержала, и он вытянул руки в снег, будто готовясь отжиматься. Выскочил Слава, дотянулась Поля, и они вдвоем под руки подняли деда.

— Вставай, солдат! — сказал дед Даниле, будто это он упал. — Хватит печку пролеживать. Тут бабы одни остаются. Видал, что со мной?

— Смерть ходить кажный день, — это было первое заявление, которое Геля слышала из уст Данилы. — Кажный день, — воспроизвел он приподнято.

Дед закивал, сглатывая горловые слезы. Бабуль бросилась к нему и, не прекращая целовать вдавившиеся внутрь щеки, тоже крестила, крестила мелко, нагибая деда и вдвигая обратно. В заранее подготовленный подкоп просочился Яго, успел разбежаться и бросился на машину передними лапами, царапая стекла и волнообразно подвывая.