Бурлаки - [41]

— Скатаем до Строганова. Дома хочется побывать.

— Я думал, что ты и мамку с тятькой позабыл. Отчаливай!

Наш баркасик резво помчался вниз по Каме по направлению к строгановской пристани. С какой гордостью стоял я у штурвального колеса! Баркас был послушен малейшему движению моей руки.

— Чего балуешься? — ворчал на меня Андрей Заплатный. — Держи штурвал крепче, а то рыщешь во все стороны.

У Строганова я сделал такой крутой разворот, что баркас чуть воды не хлебнул правым бортом. Заплатный из люка машинного отделения даже кулаком мне погрозил.

Суденышко наше ткнулось носом в берег. Я выскочил с чалкой, и пока мы привязывали баркас, на берегу собрались любопытные ребятишки. Но когда из люка вылез вымазанный в мазуте Андрей Заплатный, они разбежались врассыпную.

Заплатный долго смывал с рук и с лица машинную грязь, а я торопил его:

— Пошли, Андрей Иванович! В нашем поселке и не таких бурлаков видывали. На тебя никто и глядеть-то не будет.

— А я желаю, чтобы глядели, — посмеивался Заплатный. — Девушки чтобы на меня глядели…

Луга были залиты полой водой. Мы отправились в поселок по дальней горной дороге. Перед нашими глазами чуть не на пятьдесят верст кругом раскрылись уральские просторы. На склонах увала квадратики и полоски крестьянских полей. Далекие дымки фабрик и заводов. Змейка длинного поезда, обвивающая высокую гору. Белый пароход с караваном барж и крытых мониторов. Пара красавиц белян, плывущих с верхов мимо Строганова. Серебром и золотом отливают волны разлившейся реки. Над полями поют жаворонки.

«Хороша ты, сторона моя родная, — думал я. — Только зачем так плохо живут люди в этой стороне? Полей и лесов, рек и озер — всего-всего хватит людям, и чего им мало? Не живут, а грызутся, как собаки».

Я поделился своими мыслями с Андреем Ивановичем. Спросил его:

— Почему люди плохо живут?

— Не все, — ответил Андрей Иванович. — Старушечья поговорка есть: один с сошкой, а семеро с ложкой. Неправильная та поговорка, она шиворот-навыворот. Правильно будет сказано так: семеро с сошкой, а один с ложкой. Семеро — это трудящийся народ, а один с ложкой — это буржуй, барин, помещик, купец. Все, что народ ни выработает, буржуй сожрет, а народу остаются только сухие мослы.

Я стал торопить Андрея Ивановича:

— Пойдем скорее!

Но вот наконец появился наш бурлацкий поселок. Избы крыты соломой, окна заткнуты тряпьем, на крышах вместо труб глиняные горшки. На грязной улице копошатся вместе с поросятами оборванные, полуголые ребятишки.

А на краю деревни красуется крытый железом, обшитый тесом, выкрашенный белилами богатый дом. Кругом службы. Большой огород в десятину, сад и пруд, обсаженный кустарником.

— «Семеро», как в хлеву, живут, — объяснил Заплатный, — а «один», как в раю. Мужики работают, а кулак пузо ростит… Вот почему, Ховрин, люди плохо живут… Да недолго уже протянется царство богачей. Если трудящийся народ зашевелился, его никакой уздой не остановить!..

На улице поселка было грязно. Я повел Андрея Ивановича по огородам, задворками. Вот и окраина. Показалась скворечница, которую я сам когда-то мастерил. Но почему же окна в избе забиты досками?

Через сломанные ворота мы вошли во двор. На избе висит замок. С конюшни снята крыша, яма в погребе обвалилась. Огород не вспахан, ничего не посажено. Все покинуто и заброшено.

Вспомнилась бабушка Якимовна, у которой в погребе всегда был для меня квас с душистой мятой. Бабушка умерла в позапрошлом году, а где же мать, где ребята? Куда девались? Не с голоду же погибли?

Перед избой, бывало, мы с ранней весны всю полянку вытопчем, а сейчас даже тропинки нет.

У меня комок подступил к горлу. Ведь в этой избе я родился, провел детские годы. Отсюда я ушел в самостоятельную жизнь. Только в прошлом году был здесь на побывке.

— Пошли, Андрей Иванович! — Не оборачиваясь на разрушенное и покинутое родное гнездо, я зашагал по улице поселка. За мною молча шел Заплатный.

Мне и улица показалась мертвой. Ни одного человека. Никого. Даже собаки не лаяли. Я хотел зайти к Паньке Рогожникову и у него узнать, в чем дело. Но и их изба оказалась заколоченной. Попалось еще несколько пустых домов.

На выходе из поселка мы увидели старушонку, которая сидела у ворот и просила милостыню.

— Бабушка! — спросил я ее. — Куда народ-то весь девался?

— И не говори, — ответила она. — Зимой-то Микола Большеголовый приезжал. Своих-то ребят да и соседей сомустил в Сибирь переехать на жительство… В Сибирь. Там, говорят, золотое дно. Вот все и уехали… У Большеголовых-то парень, который старший-то, говорят, потерялся. Хворый уехал осенью куда-то. Сгинул, наверно, в городе… Аннушка шибко ревела, сынок…

Слушать старуху я уже больше не мог… Сунул ей мелочь, какая попалась под руку в кармане, и, сдерживая слезы, чуть не бегом побежал прочь.

На мое плечо опустилась тяжелая рука Андрея Заплатного.

— Стой! От себя не уйдешь, парень. Ты не думай, я тебя жалеть не буду! Не стоишь этого! Почему ничего домой не писал из города? Вот мать и подумала, что ты сдох, сукин сын!

— Чего лаешься? — огрызнулся я.

— Бить тебя надо как Сидорову козу!

— Что мне сейчас делать?

— Что? В поселке у отца есть, наверное, разные приятели, не такие обалдуи, как он сам. В Сибирь за счастьем поехал! Да там такая же каторга, как и здесь… Не отец, так мать, конечно, будут с кем-нибудь переписываться. Ты не знаешь материнское сердце. Она до смерти не успокоится… Распустил слезы, сопляк! Не забывай, что мы с тобой пока бурлаки. Я машинист, а ты рулевой. Расстраиваться нашему брату некогда.