Буриданы - [10]

Глава третья. Берлин

Как можно не быть счастливой, когда ты в Германии, на родине отца, стране давних грез? Высокие каменные дома выстроились в два ряда вдоль широкой улицы, посреди огромных площадей стоят на постаментах неуклюжие бронзовые всадники. Стройные офицеры оглядываются вслед каретам, солидные господа в дорогих костюмах постукивают тросточками по брусчатке, изысканные женщины в широкополых шляпах, c кружевными зонтиками над головой кокетливо улыбаются. Извозчики едут медленно, как на похоронах, никто не орет: «А ну прочь с дороги!» или «Эй ты, обормот, чего под колеса лезешь!» Может они напуганы тем, что часть экипажей движется без лошадей, жутко грохоча и выпуская черный дым из трубы? На лицах лавочников тоже заметно напряжение: в Кауфхофе и Херти товары подешевле. Зато продавцы сосисок как будто не боятся, что останутся без работы, широко улыбаются, смазывают колбаски горчицей, кланяются и говорят «Битте!» и «Данке!». Над вокзалом стеклянная крыша, защищающая от дождя, начальник станции с важным лицом прогуливается по перрону и поглядывает на большие круглые часы — такие тут на каждом углу. Поезд выходит точно по расписанию. А в вагоне предлагают лимонад.

Как можно не быть счастливой, когда маленький Герман, улыбаясь, смотрит в окно вагона, тычет ручонкой в сторону леса и повизгивает: «У-у, у-у». У него большой нос, как у мамы, но, по счастью, он мальчик и не должен из-за этого страдать. А плачет он редко и вовсе не тогда, когда голодный, а вроде бы без всякой причины. Ходить он еще не умеет, но, держась за что-либо, уже стоит и любит играть деревянными кубиками. Однако больше всего ему нравится сидеть на коленях мамы и слушать, как она поет, тогда он разевает рот, и глаза становятся туманными, словно он о чем-то мечтает. Резинового жирафа, которого отец купил ему на Курфюрстендам, он крепко прижимает к груди и начинает сердито орать, если пытаешься его отобрать.

И, особенно, как не быть счастливой, когда рядом с тобой внимательный, заботливый, умелый муж, который не позволяет тебе нести даже шляпную коробку, подает руку при выходе из вагона или коляски и всегда пропускает в дверь перед собой? «Ах где я учился хорошим манерам? Да в мызе, естественно, я же несколько лет был лакеем графа», — объясняет он весело, совсем, кажется, не стесняясь своего происхождения. Он всегда спокоен, всегда в хорошем настроении, даже чужая страна и чужой язык не выбивают его из колеи, как будто ведомый шестым чувством, он находит самую чистую и не очень дорогую гостиницу и точно знает, какой поезд от какого перрона отходит. Когда он к кому-то обращается, всякий отвечает ему приветливо и уважительно, хотя он и понимает не все и тебе приходится ему что-то переводить. Чаевых он дает ровно столько, что официант доволен. Никто в его обществе не смеет вести себя нахально, пьянице он умеет молча посмотреть в глаза так, что тот, бормоча извинения, сразу ретируется. У него есть только один недостаток: он нетерпелив. Бездействие, кажется, доставляет ему буквально физическое неудобство, в дороге он уже после первого получаса становится нервным и, когда поезд останавливается на станции, сразу спрыгивает и спешит что-то купить, все равно что, пирожки, газеты или букет цветов; проводник кивает и приносит стеклянную банку с водой, чтобы цветы не увяли. В сумерках он, чтобы отогнать скуку, задает глупые вопросы: как ты жила до нашей встречи, много ли у тебя было поклонников, сколько раз тебе делали предложение? Невозможно ему объяснить, что ты не хочешь об этом говорить, и не потому, что боишься его ревности, он не ревнив, а просто оттого, что хочешь забыть все, что было до. Потому что до не было ничего: только непрестанно ссорившиеся родители, ограниченные учителя, надоедливые братья, глупые одноклассницы и нахальные ухажеры. Ничего, кроме синего неба, красных тюльпанов в степи, запаха полыни, карагача и книги. Еще дрожащая рука отца, украдкой протягивающая плитку шоколада.

Только тот, кто прижимался лбом к стене, чтобы ничего не видеть, закрывал уши подушкой, чтобы ничего не слышать, только он знает, что означает быть счастливым.

— Можно ли полюбопытствовать, господин Буридан, как вы оцениваете нынешнее экономическое положение Российской империи?

Несмотря на вставные зубы, дикция у старого Беккера была прекрасная, Алекс понял вопрос, но все равно подождал, пока Марта переведет, чтобы иметь время собраться с мыслями. Он чувствовал себя, как на выпускном экзамене сельскохозяйственного училища, комиссия восседала напротив в кожаных креслах, роль председателя исполнял престарелый банкир с седой эспаньолкой и глубокими морщинами на лице, членов — прочая родня, восседала и пристально за ним наблюдала. На вопросы о семейных делах отвечала Марта, рассказала про стабилизировавшееся, тьфу-тьфу-тьфу, здоровье отца, про сохранявшую всю свою деловитость мать, про учебу Хуго и его увлечение социализмом (на что реагировали равнодушнее, чем Алекс подумал бы), только об Альфреде Марта не знала, что сказать, — да и что говорить об обормоте, который крадет деньги из кассы отцовского магазина, чтобы спускать их в игорном доме? Затем взгляды сошлись на Алексе: откуда родом, кто отец-мать, чем занимается; теперь же заинтересовались кругозором.