Буревестники - [74]

Петров поморщился.

— Брось ты эту дурацкую маниловщину!

— Чего-с бросить?

— Маниловщину. Да ты хоть знаешь, кто такой Манилов?

Провокатор обалдело заморгал.

— Не припомню, ваше благородие. Сицилист какой?

— О господи, с кем работаем! Скройся с глаз моих! Впрочем, постой… На вот тебе три рубля, но помни, что покамест ты и целкового не заработал, это аванс. Будешь хорошо служить – вдвое больше будешь получать. А если выйдешь на организацию, выявишь её главарей – медаль «За усердие» тебе обеспечена!

— Премного благодарны, вашбродь!

— Ступай и помни, что я сказал.

Едва матрос ушёл, как через другую дверь, также незаметную в стене, молодой кореец, сын Цоя, ввёл в комнату господина в длинном пальто с шалевым воротником чёрного каракуля, в котелке и лаковых сапожках, защищённых от слякоти галошами. На его щеках рыжими треугольниками лежали английские баки, долженствовавшие придать этой острой лисьей мордочке солидность. В одной руке он держал трость, а другой снимал котелок, приветствуя Петрова.

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогой Михаил Иванович! — с дежурной улыбкой сказал Петров и кивком головы отпустил корейца. — Прошу садиться.

Тот, кого назвали Михаилом Ивановичем, с нескрываемым неудовольствием оглядел убогий интерьер грязной комнаты и, обмахнув стул платком, сел. Петров едва заметно усмехнулся. Он вспомнил всё, что знал об этом человеке, завербованном совсем недавно, незадолго до приезда Петрова. Тот и заподозрил его, тогдашнего Сиротина, встретив у Марины Штерн, в принадлежности к социалистам. Помимо имени – его действительно звали Михаилом Ивановичем – у него были: фамилия, которую знали в отделении лишь несколько человек; агентурная кличка, которую он сам терпеть не мог («Что я, собака?»); а также журналистский псевдоним, хорошо знакомый читателям газеты «Восток». Но он не знал ещё об одном своем имени: Петров про себя называл его уездным Булгариным.

Михаил Иванович был дантистом, имел небольшую зубодёрню на Светланской, достаток в доме, жену и двух дочерей и мечту стать литератором. Сначала он попробовал свои силы как стихотворец, потом написал пухлый скучный роман – издателей, а следовательно, и читателей не находилось. Тогда он понял, что самый лёгкий способ выйти к читателю, добиться славы – это печататься в газетах, и Михаил Иванович забегал со своими статейками по редакциям многочисленных газет, издававшихся во Владивостоке. Чаще всего он сотрудничал с «Востоком», освещая на его страницах жизнь интеллигенции города. Вскоре, однако, его перестала приводить в радостный трепет собственная фамилия, напечатанная в газете; ему захотелось большего – известности, популярности, такой, какая была, например, у владивостокских журналистов Ремезова, Подпаха, Матвеева и других. Своими двадцатистрочными заметками, написанными рукой зубодёра и сообщавшими голые факты без каких-либо раздумий и выводов, Михаил Иванович не мог конкурировать с яркими проблемными и критическими корреспонденциями известных газетчиков и потому начал постепенно и тихо ненавидеть их. Добротный очерк, хорошая книжка братьев по перу вызывали у него мучительный приступ чёрной зависти. В один из таких приступов он накатал свой первый донос, написал не чернилами – желчью, красочно и талантливо, видимо, в этом и состояло его призвание. За первым последовали другие, и вскоре неожиданно для самого себя Михаил Иванович оказался в числе платных агентов охранки. Трудно было прийти первый раз, а потом он стал своим в отделении. Своим он оставался и в кругу пишущей братии, а поскольку он в заметках нередко гладил против шерсти отцов города, то даже приобрёл репутацию демократа, которой очень дорожил и которую всячески старался сохранить, и это ему удавалось…

— На события, происходящие сейчас в крепости, в сильной мере повлияли также деятели из союза союзов, — докладывал меж тем Михаил Иванович, — И в первую голову журналисты Ремезов, Подпах и другие (списочек прилагаю), которые безответственными публикациями в своих газетах возбуждали общественное мнение против существующих порядков, а также ссыльнопоселенцы: Перлашкевич, который написал возмутительную брошюру «О присяге», Людмила Волкенштейн, которая…

— Ну, с этой, слава богу, покончено! — перебил его поручик.

— Да-с. Но её сейчас изображают жертвой произвола, этакой страстотерпицей, пострадавшей за народ… Кстати, журналист Матвеев-Амурский готовит к выпуску первый номер журнала «Природа и люди Дальнего Востока», на обложке коего намеревается поместить портрет Волкенштейн и стихотворение, посвящённое её памяти, с резкими выражениями по адресу виновников её смерти. Мне удалось его списать… Вот, извольте взглянуть…

— Ну-ка, ну-ка… «Первую страницу моего журнала, лучшую страницу отдаю тебе. Ты жила немного, много ты страдала и погибла в славной доблестной борьбе…» М-да… Что ж, в нынешних условиях мы не можем запретить эту публикацию, но когда мятеж будет подавлен, Амурский за сей стишок получит… гонорар! Сполна получит!

Михаил Иванович говорил ещё долго: он был прекрасно осведомлённым человеком. Потом, выслушав инструкции Петрова, собрался уходить. Надел котелок, нерешительно потоптался у двери и промямлил: