Буревестники - [62]

В конце ноября на железной дороге началась стачка. Первыми забастовали мастерские станции Кетрицево¹⁰, потом остановились поезда (исключение делалось лишь для эшелонов с бывшими пленными и ранеными). Начальник дороги полковник Кремер и начальник военных перевозок полковник Ельшин вызвали войска, и железнодорожники были силой принуждены вернуться на работу. Своим самодурством и жестокостью Кремер вызывал ненависть забастовщиков, неприязнь либерального исполкома и даже недоумение своих соратников, он стал одиозной фигурой на всей Уссурийской магистрали. Некоторые горячие головы среди рабочих предлагали убрать Кремера ко всем чертям, но в события вмешался Ланковский. Напуганный решимостью железнодорожников, доктор взялся лично нейтрализовать ретивого полковника.

— Не беспокойтесь, господа: я сделаю это тонко! — пообещал он исполнительному комитету. И сделал…

Из заявления д-ра Ланковского в совет Уссурийской ж. д.

«…Наблюдая лично знакомого мне полковника Кремера и принимая во внимание его действия по управлению дороги за последнее время, я пришёл к выводу, что означенный Кремер стал проявлять признаки психического расстройства на почве прогрессивного паралича…»

Авторитет доктора Ланковского, как уже сказано, был высок, заявлению поверили, и начальник дороги был отстранен от должности. Однако комендант Селиванов заподозрил неладное. Он приказал военно-медицинской комиссии освидетельствовать полковника Кремера, что и было сделано. Последний был признан душевно здоровым и восстановлен на службе. Ланковского же по приказу главнокомандующего арестовали и посадили на гауптвахту, что тот воспринял довольно спокойно, зная, что его поступок не может быть квалифицирован как преступление.

— …Абсолютно не волнуюсь. — повторил он.

— А я волнуюсь! — выкрикнул Шпур. — Но не за себя – за них! — и он театральным жестом протянул руку к окну. — Моё заточение вызовет среди гарнизона волнение, социал-демократы могут воспользоваться этим и спровоцировать массы на выступление…

Ланковский поморщился: он не любил дешёвых эффектов, рассчитанных на толпу, a вслух сказал:

— Я знаком с несколькими социал-демократами, это милые интеллигентные люди, не способные на те злодеяния, которые вы им приписываете…

— Ваши знакомые, очевидно, меньшевики, а я имел в виду большевиков.

— Но ведь в нашем городе большевиков как раз меньшинство, — улыбнулся Ланковский. — Не думаю, чтобы они серьёзным образом могли влиять на события.

— И слава богу! — буркнул Шпур и, помолчав, добавил:— Большевики, даже если их станет много, никогда не возглавят революционное движение в Приморье!

— Почему?

— Потому что Владивосток военный город, крепость. Армия же стоит на позициях с-р, а большевики опираются на рабочих, которые не представляют здесь силы.

Ланковский помолчал некоторое время, вновь занявшись пасьянсом, потом поднял голову и с некоторым лукавством посмотрел на Шпура, застывшего у окна со скрещёнными на груди руками.

— Вы меня простите, господин Шпур, я, конечно, нисколько не сомневаюсь в вашем авторитете, но неужели вы всерьёз полагаете, что толпа придёт освобождать вас силой?

Экс-зауряд-офицер снисходительно усмехнулся.

— Вы тоже меня простите, господин доктор, но вы человек далекий от революции, вы барин. А у нас, революционеров, есть девиз: «Один за всех, все за одного!» Солдаты и матросы поставили меня председателем, я как мог боролся за их права, и поэтому – именно поэтому, а не по недоразумению, как вы изволили выразиться, – оказался здесь. И я верю, что люди, которые для вас безликая толпа, а для меня братья по духу, не бросят своего товарища в беде, как никогда не брошу их я!

«Фигляр!» — раздражённо подумал Ланковский, но, подавив в себе растущую неприязнь к этому человеку, пожал плечами.

— Что ж, не буду с вами спорить, может, вы и правы. Только скажу вот что. Джин, который выпущен из бутылки не без вашей помощи, страшен уже потому, что неуправляем, он уничтожит не только власть предержащих, но и вас, как уничтожил ужасный Франкенштейн своего создателя… Читали роман Мэри Шелли?

— М-м… Кажется…

— Так вот. Когда всё это… — Ланковский, не найдя более точного определения «всего этого», махнул рукой на окно. — Когда всё это кончится и начнут, как говорится, раздавать всем сёстрам по серьгам, спросят не с джина – его просто упрячут в более надёжную посудину, – спросят с тех, кто его выпустил на свободу… Вот так, милостивый государь! А выводы делайте сами… — и доктор снова взялся за карты.

Бритое рыжее лицо Шпура нервически дернулось, он уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но не успел: во дворе послышался шум, крики. Доктор застыл с поднятой в руке картой.

— Что это?

— Это они! Я же говорил…— Шпур забегал как одержимый под высоким окном. — Мы здесь, товарищи!

А во дворе крепостной гауптвахты, запруженном толпой солдат и матросов, многие из которых вооружены, метался комендант подполковник Сурменев. Он бегал от восставших к караулу и обратно и упрашивал, убеждал, угрожал… Из толпы, потерявшей терпение, вместе с руганью полетели пули, и смертельно раненный комендант забился на мёрзлой земле, скребя её в бессильной ярости ногтями. Караул словно ждал этого, сразу же присоединился к восставшим и отворил камеры. Шпур и Ланковский были встречены восторженным рёвом.