Буревестники - [41]

Софья Максимилиановна сидела молча, глядя то на одного сына, то на другого и силясь понять, о чем они спорят. А братья, забыв о ней, сидели на кроватях и кидали друг в друга гневные взгляды и слова. Услышав знакомую фамилию, Воложанина встрепенулась:

— Волкенштейн – он или она?

— Он,— ответил Григорий. — Александр Александрович, председатель общества врачей. Но и Людмила Александровна принимает активное участие в работе союза: выступает на митингах, читает лекции солдатам и матросам… Вот, кстати, о ней. Помнишь, достали на вечер её записки «13 лет в Шлиссельбургской крепости», читали вслух? Ты ещё восхищался тогда ею… Что же, ты и её считаешь контрреволюционером?!

Григорий был прав: вся молодежь города преклонялась перед Людмилой Волкенштейн, зная о её тяжёлой и героической жизни.

— Восхищался, — ответил Пётр. — И совершенно искренне. И вообще с уважением отношусь к народовольцам, они многое сделали для того, чтобы пробудить Россию… Но их ошибки – ставка на индивидуальный террор, непонимание роли рабочего класса – были совершены двадцать с лишним лет назад, а вы, эсеры, повторяете их сегодня! Конечно, Волкенштейн замечательная женщина, но…

— Ну, хватит вам, полуночники. Пора спать. — сказала Софья Максимилиановна, поднимаясь с кровати.

Она испытывала какое-то странное чувство, похожее на ревность, слушая восторженные отзывы об этой женщине. Воложанина немного знала Людмилу Александровну, встречала её у общих знакомых. Они были почти ровесницами, принадлежали к одному кругу и в то же время не имели между собой ничего общего.

Волкенштейн никогда не посещала магазина «Мечта Евы», одевалась она подчеркнуто скромно, была обычно молчалива, неприветлива и совершенно равнодушна к городским сплетням. Похоже, единственное, что её волновало и о чём она говорила часто, с гневом и болью, – это антисанитарное состояние городских слободок, неспособность отцов города решить вопрос водоснабжения Владивостока… «Общество» мстило гордячке, называя её за глаза «каторжанкой» и строя гнусные предположения о её интимной жизни.

Софья Максимилиановна тоже разделяла эти взгляды. Но теперь она вдруг подумала, что, возможно, именно такая женщина – идеал революционера. Эта мысль не давала ей покоя все три дня, что отсутствовал Сиротин. Когда же он явился, его встретила… незнакомая дама.

То есть это была, конечно, она, Воложанина, но в странном, непривычном обличье. На ней была простенькая белая блузка с плоёной грудью, украшенная лишь скромным тёмно-синим бантом, и чёрная юбка. Волосы вдовы, разделенные прямым пробором, были уложены на затылке в тяжёлый узел. Именно такой Софья Максимилиановна последний раз видела Людмилу Волкенштейн.

Сиротин, обычно равнодушный к туалетам своей любовницы, на сей раз удивлённо воззрился на неё. Перехватив этот взгляд, она с удовольствием подумала, что находится на правильном пути.

— Что это вы, ма шер, решили надеть наряд женщины-эмансипе? — с усмешкой спросил он, приложившись к руке и опускаясь в кресло.

— Не нравлюсь? — не удержалась она от кокетливой улыбки, не идущей её строгому наряду.

— Да нет, отчего же. Только боязно немного: похожи на учительницу воскресной школы или даже… на революционерку. Вот только пенсне не хватает. Многие из них пенсне носят…

Почувствовав в его словах иронию, Софья Максимилиановна сухо заметила:

— Вам виднее, что носят ваши революционерки.

— Мои?!

— Да, да, ваши! Мало того, что мною неглижируете, вы меня ещё и за совершенную дуру принимаете? Вы что же думаете, я до сих пор не догадалась, кто вы?..

— Вот как? — протянул Сиротин и пристально посмотрел ей в лицо. — Ну и что, испугались?

— Я не из пугливых! — гордо ответила Воложанина, — И потом… Вы, должно быть, не знаете: оба мои сына тоже революционеры!

— Почему тоже? — ледяным тоном спросил он, не спуская с вдовы тяжёлого взгляда.

— Но ведь и вы… — растерянно начала она, но её остановил смех. Это был долгий, громкий, издевательский смех. Сиротин смеялся до тех пор, пока Софья Максимилиановна не закричала истерически:

— Да замолчите вы, ради бога!

Сиротин, все ещё улыбаясь, вынул платок, промокнул глаза и встал.

— Мадам, вы ошиблись, — сказал он подчеркнуто вежливо. — Вынужден вас разочаровать: я не революционер, а в некотором роде даже наоборот – служу в жандармском управлении. Как раз сегодня мне присвоили звание. Поручик охраны Петров, в девичестве Сиротин, прошу любить и жаловать!

3

Навсегда запомнит Пётр Воложанин тот день, когда он заработал свой первый рубль. Заработал, но не получил.

…В станочной мастерской военного порта частично меняли старое оборудование. С Коммерческой пристани привезли на двух ломовиках разобранный и обёрнутый в рогожу новый станок. Но прежде чем установить его в мастерской, оттуда нужно было вынести старый, вконец обветшалый станок, который рабочие почему-то прозвали нетопырем. Токари и слесари быстро раскурочили нетопыря, то есть сняли с него всё, что можно было снять, и, положив под обглоданный станок катки, потащили к выходу.

— Эй, дубинушка, ухнем! — ревел натужно слесарь Шмаков, руками и грудью упираясь в металл.

— Постой! Тут нужна не дубинушка, а кувалдушка! — сказал токарь Назаренко. — Видишь: не проходит.