Буревестники - [33]

Из протокола допроса Л. А. Волкенштейн.

«Прежде, до моего участия в деле Крапоткина я склонялась к стороне партии социалистической, но, видя, что иного рода деятельность очень трудна при существующем правительстве, я пришла к убеждениям более крайним… Так что деятельность моя началась прямо с участия в деле убийства Крапоткина…»

…День за днём, год за годом – воспоминания, воспоминания… Вспоминалась родная Украина, лица друзей, близких, вспоминались стихи декабриста Александра Одоевского, которые так приличествовали её теперешнему положению и настроению:

…Но будь покоен, бард: цепями,

своей судьбой гордимся мы

И за затворами тюрьмы

В душе смеёмся над царями.

Наш скорбный труд не пропадёт:

Из искры возгорится пламя,

И просвещённый наш народ

Сберётся под святое знамя…

Иногда тюрьму пронизывал безумный вопль, полный боли, отчаяния и тоски. А потом тюремный «телеграф» приносил горестную весть о том, что такой-то сошёл с ума, такой-то наложил на себя руки… И такие случаи в Шлиссельбургской крепости были не редки. Каким неженским мужеством, силой воли и просто здоровьем надо было обладать Людмиле Александровне, чтобы выдержать это ужасное испытание! И не просто выдержать, не просто отсидеть, выжить, но жить все эти годы активно, сопротивляясь, бороться за свои права, поддерживать более слабых товарищей. И она боролась: объявляла голодовки и бойкоты, призывала к этому с помощью перестукивания остальных заключённых. И наказывали её чаще других: неделями, а иногда и месяцами не выходила она из холодного и зловонного карцера. Ей грозили даже розгами.

Через несколько лет тюремные условия изменились к лучшему: узники смогли навещать друг друга, открылись мастерские. Волкенштейн, профессиональная фельдшерица, смогла применить свои медицинские познания. Но врачевала она не только раны и болезни товарищей, но и их души. Воистину пророческое имя дали ей родители: Людмила – людям мила! Такой её и знали шлиссельбуржцы – милой, доброй, жертвующей для других всем. Только раз её видели плачущей, только раз не она, а её утешали, и было это… в день её освобождения из тюрьмы!

В 1896 году в связи с коронацией Николая II был издан манифест о сокращении сроков наказания некоторым политзаключенным, в их число попала и Волкенштейн, которой, кстати говоря, оставалось всего два года до отбытия 15-летнего срока. Да и само освобождение было относительным: из одной тюрьмы её переводили в другую – на каторжный Сахалин.

В ожидании отправки на Дальний Восток Людмилу Александровну временно поместили в знакомую ей Петропавловку. Здесь она наконец увиделась с сыном Серёжей. Какой радостью и какой болью были наполнены минуты этого свидания! Последний раз она видела его двухлетним малышом, забавно лепечущим первые слова, теперь она обнимала двадцатилетнего юношу, студента. В её больших глазах, наполненных слезами, бьётся немой вопрос, простит ли он, её мальчик, за то, что поступилась она материнским долгом ради долга революционного, поймет ли он, как трудно было отказаться от счастья растить его, видеть каждодневно?.. Он с обожанием смотрит на мать, да, он понял и простил, он гордится ею…

55 дней длилось плавание к берегам каторжного острова, 55 дней длились страдания людей, брошенных в душный и вонючий трюм. От качки, жары и плохой пищи болели почти все, а многие умирали. Людмила Александровна ухаживала за больными, сама едва держась на ногах от усталости и морской болезни. Одно утешало её: на острове она не будет одинока. Александр сдержал своё слово и отправился за ней. И Серёженька обещал приехать…

В Корсакове, куда пришёл пароход со ссыльными, Александр Волкенштейн получил место заведующего окружной больницей, Людмила Александровна стала работать там же фельдшерицей и перевязчицей. Как уголовных, так и политических каторжан за малейшую провинность надсмотрщики нещадно истязали, больница была переполнена избитыми и ранеными, и супруги Волкенштейн сутками не знали покоя.

…Зимний вечер. Стонет от ветра, рвущегося с моря, ветхий домишко. Гудит в печи огонь. Людмила Александровна склоняется над столом, слышен скрип пера…

Из письма Л. А. Волкенштейн другу-шлиссельбуржцу.

«…Уже второй год живу здесь, фельдшерствую. Больных много, но больше страдают не столько от болезней, сколько от жестокостей администрации. Здесь каждый сторож, надзиратель – и царь, и бог по своей власти, и дикий зверь по своей бессердечности… Ведём вместе с А. А. отчаянную борьбу с начальством. Стараемся уговаривать, доказывать. Как бываешь счастлив, когда удаётся кого-нибудь освободить от телесного наказания. Уголовные здесь тоже немало испорчены, но порчу эту я всецело приписываю администрации, она крайне несправедлива, чересчур жестока и своевольна. Страшно, устаю, задыхаюсь в этой ненормальной атмосфере. Хотелось бы отдохнуть…»

Стук в дверь заставил её обернуться. В щель просунулась кудлатая борода больничного сторожа.

— Людмила Ляксанна, — сказал он, виновато помаргивая красноватыми веками. — Дохтур кличут: ранетого привезли…

— Сейчас иду! — откликнулась она, а про себя усмехнулась: «Вот и отдохнула!»