Буревестники - [31]

Суд приговорил Волкенштейн к смертной казни. Подавать просьбу о помиловании она отказалась.

Карета, нашпигованная жандармами, не сводящими глаз с опасной государственной преступницы, покатила по тёмным петербургским улицам. Дома стояли чёрные, словно вымершие; тускло светились огни редких фонарей. Вот и Нева, а вот и стены знакомой крепости… «Вот и всё, – подумала Людмила. – Наверное, здесь и будут казнить. Когда? Завтра? А может, даже сегодня?»

Тюремный смотритель, обычно встречавший Волкенштейн после допросов какой-нибудь любезно-вежливой фразой, сегодня промолчал и увёл глаза в сторону. Молчали и солдаты, толпившиеся в приёмной комнате, и надзиратели… Гробовое это молчание нарушал только звон шпор и ключей.

Её завели в пустую камеру, где женщина-смотритель жестом велела ей снять платье и бельё. Тщательно обыскала одежду, заглянула в уши, рот, расплела и ощупала косу. Потом подала грубое колючее бельё, грязно-серый халат с жёлтым тузом на спине и какие-то немыслимые опорки. Людмила надевала всё это быстро, чтобы избавиться от ощупывающих взглядов.

В своей камере, куда её отвели после переодевания, Людмила заметила изменения: исчезли книги, туалетные принадлежности, вместо сносной постели, которая была раньше, – дырявый мешок с соломой и ветхое одеяло. Она пыталась внушить себе, что ничего неожиданного не произошло, что этого следовало ожидать и что надо – назло всем – вести себя как ни в чём не бывало.

Но она не могла заставить себя вести так. А тут ещё сочувствующий взгляд смотрителя через тюремный глазок! Будь это нахальный или злобный взгляд, она укрепилась бы гордым нежеланием обнаружить своё страдание, но взгляд был сочувствующим, и она еле сдерживала рыдания.

Долгая ходьба по камере мало-помалу успокоила её. Потом она прилегла и вскоре забылась в тяжёлом, кошмарном сне.

Завтрак состоял из куска чёрного хлеба и кружки кипятка. Поела и решила привести себя в порядок. Спросила гребенку и мыло – отказали, попробовала спорить – не стали слушать. Она ходила по камере растрёпанная, в длинном халате и огромных, слетающих с ног башмаках, смотрела на себя со стороны и очень переживала из-за своего дикого вида. С усмешкой подумала: «Как это странно: осуждена на смерть и, несмотря на это, переживаю оттого, что нельзя умыться и заплести косу! Хотя, впрочем, что тут странного? Неужели явиться, пусть даже на плаху, растрёпанной? Это было бы ещё более странным!»

Мысли переключились на сына и мать. Она знала, что они выехали из Киева в Петербург, но к суду, во время которого свидания давались беспрепятственно, опоздали. А теперь разрешат ли? Хоть разочек бы увидеть своего малыша!..

Позвали на прогулку. Все тот же знакомый и изрядно надоевший садик Трубецкого бастиона. Людмила всей грудью, до головокружения вдыхала свежий воздух. Избалованные ею за год голуби смело подлетали, ожидая традиционной подачки – хлебных крошек.

Она медленно шла по грязной, засыпанной осенним листом дорожке и думала: «Логически мне следует всей душой желать именно казни, как фактической проповеди моих убеждений. Даже сам факт казни женщины без преступлений был бы тяжёлой каплей в чашу общественного терпения…»

Пора было возвращаться в камеру. Последний раз Людмила глянула в низкое, пасмурное небо. И всё-таки жаль расставаться с жизнью! Да ещё в такой мерзкий день…

Но её не казнили в этот день, а на другой к ней в камеру пришёл комендант. Вынул из кармана лист бумаги, глянул как-то по-особенному, и у Людмилы замерло сердце. Комендант торжественно прочёл: «Государь и проч., и проч. заменил смертный приговор 15 годами каторжных работ».

Не испытала она особой радости от царского помилования; к тому же была уверена, что ей просто заменили палача: её казнит чахотка, и произойдёт это гораздо раньше, чем через 15 лет! Но в тот момент одно её радовало: теперь-то она обязательно увидит сына. Может быть, даже завтра! Скорее бы наступило завтра! Однако назавтра ей прочитали правила для осуждённых, из коих она узнала, что ей не полагается ни свиданий с родными, ни переписки, ни книг…

Вскоре за Людмилой пришли, чтобы увезти к новому месту заключения. Ей принесли тёплую одежду («Значит, далеко! В Сибирь?»), надели кандалы. Оковы не оскорбляли Волкенштейн, она даже гордилась ими.

Тюремная карета направилась почему-то к Неве, а когда все вышли и сели в стоящий у берега катер, Людмила догадалась, что её ждёт.

Как раз той осенью на одном из островов Невы была закончена реконструкция Шлиссельбурга, воплощённого в камень ужаса. Крепость издавна была для России тем же, чем были для Англии Тауэр, а для Франции Бастилия: правительство замуровывало в её казематы своих наиболее опасных политических противников. В числе первых заключённых реконструированной тюрьмы были и женщины – Вера Фигнер и Людмила Волкенштейн. Первой суждено было просидеть в «каменном мешке» 20 лет, второй – 13.

…День за днем, месяц за месяцем, год за годом – невыносимо медленно тянется время в камере-одиночке. Да и само понятие времени исчезло: не было здесь ни дней, ни ночей, ни зим, ни вёсен… Узники не виделись ни с родными, ни с соседями по камере, не имели права ни писать, ни читать, они даже фамилии отныне не имели, обозначались номерами… Что же у них было? Тишина. Но и тишина здесь не благо – пытка, она ощущается физически, давит на уши, вызывает слуховые галлюцинации…