Буревестники - [109]

— Значит, вы хотите, чтобы и этот тоже…

— Я хочу, чтобы этот парень, когда дозреет, сам рассказал нам о себе и о тех, кто послал его работать в войсках. Вы меня поняли?

— Так точно, понял!

По глазам было видно, что ни черта не понял. С трудом подавляя растущее раздражение, Петров резко добавил:

— Короче; пусть сидит здесь в одиночке, обвинения не предъявлять, физических методов не применять, кормить так, чтоб только не подох от голода. Как только захочет говорить – дать знать мне. Всё!

— Слушаюсь, господин ротмистр!

Через неделю Петров позвонил Цирпицкому.

— Ну как там этот Доколе?

— Всё без изменения, господин ротмистр.

— Гимнастикой занимается?

— Так точно, занимается!

Этот же диалог повторился ещё через неделю. А ещё через четыре дня Цирпицкий позвонил сам.

— Доколе потребовал объяснений по поводу своего ареста. Памятуя ваш приказ, я объяснений ему не дал…

— И что же он?

— Объявил голодовку.

— Вот как! Гимнастику теперь, конечно, бросил?

— Никак нет. Занимается.

И всё же на третий день голодовки гимнастические упражнения пришлось оставить: сильно кружилась голова, в глазах, когда нагибался, темнело и плавали стеклянистые червячки. Теперь Доколе сутками неподвижно лежал на топчане, экономил силы; он понимал: борьба только начинается.

С момента ареста и вот уже восемнадцать дней он мучительно думал над тем, что явилось причиной провала. Опытный нелегал, он сразу почувствовал бы за собой слежку, нашел бы десятки способов избавиться от «хвоста». Но Доколе готов поклясться, что слежки не было, интуиция никогда не подводила его. Значит: или случайность, или сработал провокатор. Скорее всего второе, уж больно чётко, наверняка действовали жандармы. Кто же предатель?

Доколе вызывал из памяти лица членов военной организации РСДРП – матросов и солдат Владивостокского гарнизона, среди которых он работал последнее время. И многие сейчас, в его теперешнем положении, казались ему подозрительными, припоминались различные детали, слова, поступки, которые в своё время остались без внимания, а сегодня выглядели значительными, решающими. Ему вспоминалось, например, что матрос Морозов не верил в скорый приход революции, что Телятьев мечтал разбогатеть, что Дятлов очень уж интересовался его, Доколе, биографией… Но тут же он сам себя обрывал: «Так можно чёрт-те до чего додуматься! Нельзя же всех подозревать!» Тем более, что он знал: люди это в основном надёжные, проверенные. Многие лишь чудом спаслись от суда за участие в январских событиях прошлого года, а некоторые даже отсидели на этой самой гауптвахте… И Доколе становилось стыдно за свои подозрения, и он оставлял попытки найти – естественно, умозрительно – среди своих друзей и соратников провокатора. Оставлял на время, ибо, представив, что тот ещё может выдать не одного товарища, вновь принимался за свои мучительные поиски.

Доколе лежал на спине, сложив руки на впалом животе. Он неожиданно вспомнил, что именно в этой позе умирал его дед. Холодный сапожник и холодный философ, он готовился принять смерть с достоинством: сходил в баню, надел чистую рубаху, а потом лёг на кровать и сложил руки на животе. Усмехнулся: «Всю жизнь на тебя работал!» А живота у него и не было вовсе, так, одна впадина, зато руки – огромные, чёрные, растрескавшиеся, с негнущимися пальцами.

Но Доколе помирать не собирается, нет! Просто голодовка – его единственное оружие в настоящий момент, глупо было бы не пустить его в ход. Он чувствовал: у противников нет против него серьёзных улик, поэтому нельзя ждать, пока они появятся; нападение лучший вид обороны.

Тело юноши, которое и раньше-то было худым, незначительным, совсем не обременяющим своего хозяина, теперь, после нескольких дней голодовки, перестало им вовсе ощущаться, стало невесомым, каким-то звонко-прозрачным; ему даже казалось временами, что он не лежит на жёстких нарах, а висит в воздухе. Это чувство лёгкости, невесомости было даже приятным, и Доколе с удивлением прислушивался к новым ощущениям. Голова тоже была до звона лёгкой и ясной.

Он много спал, часто просыпаясь и вновь засыпая, путая сон с явью. Вот, например, это было с ним в действительности или приснилось – тёплая украинская ночь с мохнатыми звездами и узким гоголевским месяцем, мазанки, голубеющие во тьме, лепет листьев из садов, деревянные тротуары, на которых гулко печатаются его одинокие шаги… Он не был здесь тысячу лет, но идёт, не глядя на дома: отчий он найдет и с закрытыми глазами… Было это или нет? Или только в мечтах да во сне он вот так возвращался в родные края?..

А это – было? Исход длинного июньского дня, солнце, устало тонущее в заливе, грузовой поезд, червяком ползущий по предместьям и не чающий добраться до большого портового города… На тормозной площадке последнего вагона – смуглый, худощавый, лицо треугольником, паренёк, одетый по-мещански: картуз, косоворотка в горошек, суконные брюки и сапоги. Не дожидаясь остановки, он прыгает с подножки и, оглядевшись по сторонам, торопливо пересекает станционные пути…

Да, это было. Так Доколе приехал во Владивосток.

Он прибыл в незнакомый город без документов, без денег, объявленный вне закона. Единственной его надеждой был адрес конспиративной квартиры, который дал ему в Чите владивостокский большевик Зозуля.