Бурелом - [34]

В один из теплых августовских дней Обласов с группой солдат из своей части вышел на улицу и направился в сторону площади. Там было людно. Спешившись, конники из Татарского полка слушали, судя по форме, своего офицера.

Василий подошел ближе.

— Большевики хотят закрыть все мечети, отобрать сады, овец, лошадей и коров в общее пользование. Мы призваны сюда затем, чтобы восстановить законный порядок и чтобы в наших аулах сохранились обычаи, установленные дедами. Переведи, — обратился оратор к стоявшему рядом с ним гладко выбритому татарину, по-видимому, переводчику. Тот перевел.

— Неправда! — Василий, решительно расталкивая слушателей, подошел к трибуне — обычной доске, положенной на две табуретки. — Неправда! — повторил он с силой и встал рядом с офицером, одетым в форму горца. Его большие с оттенком голубизны глаза надменно посмотрели на Обласова.

— Унтер-офицер, прошу не мешать и вернуться в свою часть, — сухо сказал он Обласову.

Но Василий продолжал:

— Братцы горцы! Я — из далекого Зауралья, вы — с Кавказа, Всех нас объединяет, как родная мать, партия большевиков, которая говорит: долой Корнилова! Долой Временное правительство! Вся власть — Советам! Мы боремся за волю, за лучшую долю...

— Я вам запрещаю говорить! — рука офицера легла на рукоятку кинжала.

— А я вам запрещаю обманывать народ и хвататься за кинжал, — заметив движение офицера, резко сказал Василий и добавил: — Теперь не царское время.

— Поручик Крапивницкий, вас вызывают в штаб полка, — крикнул какой-то офицер, подъехавший к трибуне. — Могу порадовать, — произнес он уже с сарказмом, — к нам прибыли члены мусульманской делегации. Я иду предупредить о возможных эксцессах, командиров Кабардинского к Дагестанского полков. Адью! — Офицер козырнул и тронул Коня.

— Переводить слова этого большевика я запрещаю, — соскакивая с трибуны, сказал своему переводчику Крапивницкий.

— По коням! — скомандовал он уже на татарском языке. Весть о прибытии членов мусульманской делегации дошла до всадников, и они продолжали стоять возле своих лошадей. Лицо Крапивницкого побагровело от гнева. — По коням! — повторил он резко команду.

Но никто не двинулся с места. Крапивницкий, чувствуя, глухое сопротивление солдат, поспешно зашагал к штабу.

После ухода Крапивницкого среди татарских всадников началось движение, они плотным кольцом окружили трибуну, с которой Обласов с помощью добровольного переводчика продолжал говорить:

— Нам нужно повернуть свое оружие против Корнилова, а не идти с ним. То, что говорил офицер, сплошной обман. Советская власть уважает обычаи горцев. Надо нам совместно со всеми народами России отстаивать власть Советов.

Подъехавший ближе к трибуне молодой горец начал внимательно прислушиваться к словам Обласова. Затем приподнялся на стременах и взмахнул папахой:

— Локанта! Молодцы! — и пожал руку рядом стоявшего татарина. — Теперь едем в Осетинский полк, поднимем братьев! — Выхватив клинок из ножен, он во весь карьер помчался по площади. До слуха Обласова донесся его призывный голос:

— Фа-дэс! Фа-дэс! Тревога! Тревога!

Митинги прошли и в других национальных частях «дикой дивизии». Посланники Кирова с помощью большевиков-агитаторов с честью выполнили свою миссию. «Дикая дивизия» как боевая единица корниловцев перестала существовать.

...В первых числах сентября семнадцатого года, когда корниловская авантюра подходила к своему бесславному концу, Василию Обласову удалось установить надежную связь с петроградскими рабочими, и он с большой группой солдат глубокой ночью перешел на сторону рабочих отрядов Петрограда. Началась подготовка к вооруженному восстанию. Василий, как опытный фронтовик, обучал молодых рабочих владеть оружием и строевой службе.

...Подхваченный людской лавиной с винтовкой наперевес он ворвался в Зимний дворец. В этот день для него, как и для всей страны, настала новая жизнь, полная тревог и опасностей.

До марта он нес со своими солдатами охрану Эрмитажа и затем был откомандирован с группой продработников, едущих в Сибирь, в свое родное Зауралье.

* * *

В конце марта солнце начало пригревать сильнее и кое-где на буграх уже чернела земля. В лесу, что окружал кордон, все еще лежали, казалось, не тронутые теплынью снега. Но за дальней глухоманью в слабом утреннем тумане уже любовно чуфыркали глухари.

На завалинке дома лесника, прислонившись к нагретой солнцем стене, дремали козы. Во дворе в лужах плескались утки и важно расхаживал петух, разрывая навоз, звал своих подруг.

В один из таких дней Глаша вышла на крыльцо, спустилась со ступенек и, неторопливо рассыпая зерно, стала кормить кур. За воротами залаяла собака. «Кто-то едет». Глаша неторопливо поставила лукошко и, открыв калитку, посмотрела в сторону косотурской дороги. Показался всадник. Ехал, видимо, издалека, его уставшая лошадь с трудом вытаскивала ноги из рыхлого снега, медленно приближаясь к домику лесника. И чем ближе всадник подъезжал, тем сильнее билось сердце Глаши. «Господи, неужели Вася?!»

Женщина побежала ему навстречу.

Путник слез с коня и без слов обнял Глашу. Когда первый порыв радости прошел, Василий спросил: