Бурелом - [100]

Уставший от блуждания по тайге, Крапивницкий почти не дотронулся до еды и, не одолев дремоты, уронил голову на грудь.

— Ложись отдохни в омшаннике, комаров там нет. Ты уж не обессудь, мил-человек, а избе-то у меня бочки с медом стоят, ну известно, пчелки залетают, покоя там не будет. — И как только за Крапивницкий закрылась дверь омшанника, старичок хихикнул и потер руки: — Теперь не уйдешь, варнак, посидишь до Гурьяна. — Напевая что-то церковное, не спеша направился к ульям.

Утром Крапивницкий проснулся от неясного чувства тревоги. Солнце уже взошло, и тонкая, как стрела, полоска света, пробиваясь через щель крытого травой омшанника, легла в дальнем углу. Тронул дверь. Она оказалась закрытой снаружи. Постучал сильнее. Молчание. Крапивницкий нажал на дверь плечом. Не поддается. Похоже, подперта колом. «Как же выбраться отсюда? Попробую еще раз постучу». — Крапивницкий забарабанил в дверь.

— Что стучишь? — сердито спросил хозяин пасеки.

— Выпусти.

— Ишь ты, — заговорил уже со злорадством старичок. — Может, ты убивец?.. Много вашего брата, разной шантрапы, шляется по тайге. Сиди, не шаперься. Скоро приедет Гурьян, тогда поговорит с тобой как следоват.

— Дед, я не бродяга.

— Ниче не знаю. На лбу у тебя не написано. Сиди. А станешь буйствовать, спичку к омшаннику поднесу. Чуешь?

Крапивницкий огляделся. Ружья не было. «Взял во время сна, старый хрыч, — выругался он. — С виду такой преподобный, а сжечь человека ему пустяки. Придется ждать этого Гурьяна». Крапивницкий отошел в глубь омшанника и улегся на свою убогую постель. До слуха донеслось пение старичка: «Елицы во Христа креститеся, во Христа облекостеся. Аллилуйя».

«Божий праведник», — зло усмехнулся Крапивницкий.

— Во Христа облекостеся, — послышался уже издалека дребезжащий голос хозяина пасеки.

Прошло часа два. Из состояния полудремоты Крапивницкого вывел стук двери. В яркой полосе света показался с ружьем в руках широкоплечий бородач.

— Выходи, — произнес он мрачно и направил дуло ружья на пришельца из тайги.

Крапивницкий вышел.

— Кто такой?

Скрывать то, что произошло с ним за последнее время, было бесполезно, но все же Крапивницкий повел с Гурьяном осторожный разговор.

— Я бежал с фронта.

— Утек, значит. — И, поразмыслив, бородач спросил: — От кого?

— От тех и других.

— Значит, таперича в зеленой армии числишься?

— Да, только без командира.

— Что ж, можно и ево найти. Тятя, — обратился Гурьян к стоявшему неподалеку старичку, — собери-ка поесть да на паровичок[25] погляди, не накапало ли там.

Дня через два Крапивницкий со своим новым знакомым выехал в село Черный Ануй. Там Гурьян при помощи подкулачников, засевших в сельсовете, «обмозговал» ему документы на имя переселенца Перепелкина Филиппа Кондратьевича, ехавшего на старое местожительство в Рязанскую губернию.

Так Крапивницкий оказался в Косотурье у Лукьяна.

ГЛАВА 37

Через неплотно закрытые оконные ставни в комнату просачивался полусумрачный свет, и от этого предметы принимали мягкие, неясные очертания. Крапивницкий с трудом приподнял отяжелевшие веки, и смутные сны исчезли. Тяжело вздохнув, он поднялся с постели и начал одеваться. Распахнул двустворчатую дверь и, ослепленный дневным светом, на миг зажмурился. Затем, увидев Февронию, сидевшую у окна с пяльцами, подошел и, сделав учтивый поклон, поздоровался:

— Доброе утро, Феврония Лукьяновна. Скажите, где я могу умыться?

— Сейчас. — Женщина отложила работу и провела нежданного гостя на вторую половину дома, где была кухня. — Умывайтесь, а я займусь самоваром.

— Самоваром? — спросил с удивлением Крапивницкий. — Да ведь Лукьян Федотович, если не ошибаюсь, старообрядец и чай не пьет?

Феврония махнула рукой:

— Не только чай, один раз пьяный цигарку в рот взял. Правда, потом недели две четьи-минеи из рук не выпускал, утром и вечером поклоны бил. — Помолчав, Феврония продолжала: — Все теперь перемешалось. Не поймешь, кто двоедан, кто мирской. Да вот и отец идет, — взглянув в окно, промолвила она.

— Как спалось? — спросил с порога Лукьян и прошел к столу.

— Хорошо, — ответил Крапивницкий. — Вот только голова тяжелая, переспал, должно быть, лишку.

— Сейчас поправим. Феврония, собери на стол, да не забудь графинчик достать.

— Ладно.

За утренним чаем хозяин с гостем разговаривали мало. Лукьян понимал, что Крапивницкий еще «не очухался» с дороги, и старался почаще наливать ему самогона.

— Теперь вот вместо смирновской водки, приходится употреблять что попало, — наливая очередной стакан, говорил он собеседнику.

— Спасибо. Мне хватит. — Крапивницкий решительно отодвинул от себя стакан и повернулся к Февронии: — Вот чайку бы я попил.

— Опять же, — как бы не замечая отказа, — продолжал Лукьян, — пить чай раньше за грех считали, а теперь не разбирают, что нельзя, что можно. Старая вера пошатнулась, да и мирской не придерживаются.

— Как там в Павловске жизнь? — прервал разглагольствования хозяина Крапивницкий. — Не слыхал о моих стариках?

Лукьян неторопливо погладил бороду. Скосил глаза на дочь — говорить или не говорить? — и после короткого молчания произнес:

— Слышал, что ваша матушка умерла под самый покров. А Иван Михайлович скончался перед пасхой. Сказывали, что весь город его хоронил. Царство ему небесное! — Лукьян истово перекрестился. — Насчет вашей сестрицы чуял — выехала из Павловска, а куда не знаю.