Буратино - [45]

   И здесь получалось сплошное "нельзя".

   На свету - нельзя. То, что мы с Марьяшей только что делали - стыд, срам и похоть торжествующая. Хорошо, что я ей глаза завязал. А она еще и под повязкой зажмурилась. И что связал руки. Потому что если бы она могла сопротивляться... Даже негасимую лампадку перед иконой и то гасят. "Лик святой смотрит сурово. На сие греховное и мерзкое действо."

   Голыми - нельзя. Только в одежде. Благо рубахи здесь носят все и у всех длинные. Даже в бане: в парилке парятся вместе голыми и это нормально. Но в парилке любиться нельзя, поскольку для здоровья вредно, а в предбаннике - сначала вытереться и одеться.

   Не только снять рубаху, но и задрать высоко, выше пупка нельзя - грех, похоть диавольская. Муж видит грудь жены только в момент кормления ею ребенка. И то - молодые бабы всегда прикрываются. В постели - супружеской! - нельзя. Все, что выше поясницы - табу.

   Поза одна - классика миссионерская. То, что мы только что были стоя - "гореть в гиене огненной до скончания веков".

   В собранном виде выглядит так. Жена, умывшись, причесавшись укладывается в постель. Греть. Отсыревшие простыни. Причёсывание состоит в переплетении дневной косы посвободнее. Ночнушка плотная полотняная до лодыжек. Лямочки и открытые плечи и руки - признак развращённости и сексуальной озабоченности. У серьёзных, как здесь говорят - "благочестивых" или "богобоязненных" жён, руки закрыты полностью. Часто - включая ладони. Рукавами. На голове - платочек. Не косынка типа "работницы", а полностью закрывающая уши и шею "крестьянка". Приходит муж. Послюнявив пальцы, гасит лампадку, пару раз стукается в темноте о мебель, тихо ругаясь. Добравшись до кровати снимает штаны, откидывает с жены одеяло, задирает ей подол. Как я сказал - пупок - уже уровень разврата. И себе. Задирает подол. Поскольку -- в рубахах оба. Свой подол мужья часто зажимают зубами. Тогда все его слова ласковые - "му". Раздвигает ей ноги. Жена лежит молча и безо всякого движения. Устраивается между ляжек своей благоверной и венчанной на всю жизнь до гроба. Пару раз их трогает, мнёт ладонью живот, пару-тройку раз дёргает за сиськи. Через полотно. Сунуть руку под ткань на кожу... "Да что я ему, кобелю, сучка гулящая? Дам по рукам, что б не воображал". Муж елозит и входит.

   Вот единственный момент когда можно работать рукой, но только одной - если попасть не может, то может направить. Жена во всем этом никакого участия не принимает - ни в моторике, ни в акустике. Попал - лёг. Навалился. Пять-семь пудов на грудной клетке... Дыши носом. Хороший совет, но здесь у всех мужчин, кроме молодых парней, бороды. Кушается этим - каждый день, а моется - раз в неделю. Если попадёт в нос и начнёшь чихать - запросто можно тут же получить по уху - мешаешь, с ритма сбиваешь. Потом муж начинает двигать задом. Вместо типовых 64 фрикций Храбрит ограничивался третью или четвертью. Потом удовлетворённо хрюкал. Поднявшись, обтирался подолом жениной рубахи. Похлопывал поощрительно по бедру или куда попадёт. И отваливался на её правое плечо. Через десять-двадцать секунд оттуда доносился храп. И так - десять лет супружеской жизни. К счастью - не часто. Храбрит по полгода был то в Смоленске, то в Киеве. Почти идеальный муж: "Слепо-глухо-немой капитан дальнего плавания".

   Вот так выглядит "Песня песней" в нашем исконно-домотканом. Понятно, это обобщённый образ. Как средняя температура по больнице.

   Но... Я предполагал, что предкам было несладко. Но такая вот мечта патриота...

   То, что четыре дня назад она сняла перед мужем ночнушку и покачала грудью - это был давно обдуманный и трепетно репетируемый шаг. Маленькая лично-семейная революция. А потом посыпалось столько... Марьяша просто перестала понимать "где край". И полностью доверилась мне. Просто потому, что я был единственный персонаж мужского пола, кто был рядом.

Глава 31

   Полтора дня покоя и безопасности после всего что было. Две ночи под крышей, в постели. Отъелся, отоспался, мягкая красивая женщина под боком. И никто не рвётся меня бить-убивать. Я как-то расслабился, благостно как-то. А этот мир как зелёненький лужок, с замаскированным минным полем. Так и манит - пойди погуляй, травку пощипай. Но на каждом шаге можешь в клочья...

   Нас разбудили рано - чего-то мрачный невыспавшийся Ивашко заявился с еще одним парнем. Звать - Степко, лет восемнадцать-двадцать, широкоплечий, кудрявый, что по здешним меркам - эталон красоты. Со своим возом. В два воза пойдём - это хорошо. Как в две машины в дальнюю дорогу. Пока мы с Марьяшкой быстренько собирались-перекусывали, Ивашко конька нашего в нашу телегу запряг. А то от моей запряжки... Двинулись еще затемно. Вроде все путём, но... Первый звоночек еще за завтраком прозвенел. Я тогда перед всеми Ивашке две куны выложил. Аванс - как договаривались. А Степко этот их со стола к себе смел.

  -- В долг пойдёт. А то пропьёшь.

   Ивашко дёрнулся, но смолчал. А мне что - их дела, долги туземцев меня не касаются.

   Второй намёк был, когда через брод переезжали. У них воз явно перегружен. Отец Степко, десятник недавний - местный староста, явно по-жадничал - нужно было или меньше грузить, или еще воз, или хоть коня в пристяжку. В пристяжку пришлось ставить моего коника. Они на броде сели, мы за ними встали. Воды... ну им-то по колено. А мне штаны снимать. Пока возились - Марьяше на телеге сидеть надоело, подол подобрала и пошла на тот берег. Степко этот так на её коленки белые загляделся - толкать пришлось. Потом снова моего конька запрягать - мы с Ивашко по речке - туда-сюда, а этот пижон на берегу с Марьяшей лясы точит. Собрались трогаться, тут он и говорит: