Буран - [16]

Посрамленный кладовщик, задрав кверху голову, внезапно заинтересовался почему-то висевшим над ним плакатом об искусственном осеменении коров. Взглянув на кладовщика и его понурившихся приятелей, Семен Викторович отказался от назидательного слова. Он только подчеркнуто внимательно и тепло пригласил Никиту Афанасьевича и Егора Фроловича присесть и рассказать о результатах их поездки в лесосеку.

Возвращаясь как-то из районного центра, куда он ездил, чтобы окончательно оформить ссуду на строительство нового скотного двора, Гусельников решил заехать к Никите Рябкову. Хотелось ему сгоряча договориться с Никитой об организации строительной бригады и любопытно было взглянуть, как живет его подшефный мастер.

За три недели со дня их памятной встречи Никита мало-помалу словно бы оттаивал, опасливо-настороженный взгляд его смягчился, и без обычных ранее споров он проворно брался за всякие ремонтные хозяйственные работы. Однако цепко продолжала его держать привычка к назойливому выпрашиванию перед работой небольших «авансиков», вероятно, для утоления своего пристрастия к спиртному. Но председателю не доводилось видеть его пьяным, а печь, сложенная Никитой для отопления клуба, оказалась на редкость стройной и красивой.

И тем не менее, войдя в избу Никиты, Семен Викторович подосадовал на себя за выдачу этих «авансиков» Рябкову: тот сидел за столом, на котором главенствовала бутылка водки. Жена стояла у шестка, варила что-то на таганке. Оба всполошенно вскинулись, увидев председателя. Никита схватил было пол-литра, чтобы куда-то сунуть, но спокойный, добродушно-насмешливый вопрос Гусельникова остановил его:

— Так, так, Никита Афанасьевич! Забавляешься? Втихаря глушишь?

Никита плаксиво ухмыльнулся.

— Какая тут забава. С Егором Фролычем сегодня молоканку перекрывать зачал. Иззяб. — И, строго взглянув на Ефросинью, кивнул на стол.

Гусельников огляделся и поразился. Трехоконная изба выглядела не жильем, а какой-то универсальной мастерской. Самые разнообразные инструменты висели на стенах, лежали на верстаке, на полках, на печке и подоконниках. Стояла недоделанная оконная рама, в тисках было зажато какое-то кольцо, над кроватью висело несколько ходиков и будильник. Под матицу на потолке были засунуты железные прутья, тонкие рейки. Под верстаком, свесившись синим ребристым мехом, лежала старенькая гармонь.

Семен Викторович изумленно развел руками:

— Не предполагал я, Никита Афанасьевич, что тут у тебя такая немыслимая мастерская.

— А вот все заполонил, — ворчливо проговорила Ефросинья, сталкивая на пол с табурета у верстака стамески и стружку. — Не на что гостя посадить.

— А у меня такой порядок, — горделиво отозвался Никита, подбирая с пола инструмент. — Как отлучусь из колхоза, обязательно добьюсь испытать какую-нибудь новую работенку. Подспорье! Вот и накопилось.

Ефросинья чем-то громыхнула у шестка.

— Да вместо заработков-то и натащишь невесть чего. Ходим голы-босы, а он свое. Была бы хоть польза какая-то от твоего-то струменту.

— Ну и чего ты канючишь? — вскипел Никита. — Да ежели обманывают!

— Как это... кто обманывает? — заинтересовался Гусельников. Но Никиту задели попреки жены.

— А твоей сродственнице Каптелине кран к самовару впаял, так чем она поплатилась? «Я вам, да я вам...» А через полгода принесла студня на ладони. — И, уже обернувшись к председателю, ответил ему сдержанно: — Походя ладят на шермака. То он тебе начальство, то совесть на пеньке в лесу забыл. Тут еще многие кротами живут.

— Пожалуйте! — поклонилась хозяйка. — Не обессудьте только.

Никита бросился к столу и зазвенел стаканами.

Обволакиваясь пахучим паром, на столе стоял чугунок с картошкой, чашка квашеной капусты и ядреные соленые огурцы. Гусельников не намеревался долго задерживаться у Никиты и тем более гостевать. Однако столкнулся вот снова с маятной жизнью Никиты, и опять Семеном Викторовичем овладела обида за горькую судьбу этого человека. Не мог он вот так встать и уйти, не поняв до конца приоткрывшейся перед ним души Никиты. Чем он был кровно оскорблен? Чем загнан в безысходный тупик? Но никто, кроме самого Никиты, не смог бы досказать со всей обнаженностью печальную повесть о его нескладной жизни, и Семен Викторович, скинув на верстак шубу, решительно присел к столу.

— Ну что же? Давай отпробуем лежневской картошечки.

— Простенько, правда, получается, — с мужской неловкостью суетился Никита, пододвигая к гостю чашки с едой и ставя перед ним стакан водки. — Ну, да, как говорится: чем богаты, тем и рады, — улыбнулся он широко и просто.

Откровенная и ясная эта улыбка, осветившая его худенькое лицо, говорила, что сказал он эту поговорку не просто к слову, как извинение за скромное угощение, но больше, пожалуй, потому, что был искренне рад вот так запросто посидеть с человеком, который пришел к нему без подвоха, с каким-то добрым интересом.

— Ну так, Семен Викторыч, держите! — поднял Никита свой стакан. — Я вас там на работе-то все — «товарищ председатель, товарищ председатель». Привычка! Некоторые это любят. Ну, а тут вы у меня в гостях, что ли, так я припомнил, как вас по имени и отчеству. Пожалуйте!