Бунтующий человек. Падение. Изгнание и царство. Записные книжки (1951—1959) - [221]

Грозовая ночь. Утренний воздух сегодня легок, контуры чисты. На холме, затопленном свежим светом, ковер из розовых вьюнков. Аромат молодых кипарисов. Больше ничего не отрицай!

Когда ты знаешь только одно: я хотел быть лучше.

Музыка на трансатлантическом лайнере в южной Атлантике. Только музыка может быть соразмерна с морем. И некоторые пассажи из Шекспира, Мелвилла, […неразб.].

Русский анекдот (полагаю, что вымышленный): Сталин якобы приказал Крупской прекратить всякую критику, угрожая, что назначит вдовой Ленина другую женщину.

Роман-конец. Мама. О чем говорит ее молчание. О чем кричит этот немой и улыбающийся рот. Мы воскреснем.

Ее терпение на аэродроме, в слишком сложном для нее мире машин и бюро, где следует бессловесно ждать, подобно тому, как на протяжении тысячелетий старые женщины всего мира, ждали, что мир пройдет. И потом совсем маленькая, немного сломанная, она идет по огромному пространству к завывающим чудовищам, придерживая рукой гладко причесанные волосы…

Раз ничего не может искупить наши дни и наши действия, то не будем ли мы вынуждены возвысить их при самом ярком свете?

Роман. Этьен. Очень чувствительный. Яичный запах в тарелках. Отсюда микро-трагедии.

Париж. Красота – это совершенная справедливость.

Свобода – это не надежда на будущее. Это настоящее. И согласие с людьми, и мир в настоящем.

Революция – хорошо. Но зачем? Нужно сначала представлять себе цивилизацию, которую мы желаем создать. Уничтожение собственности – не цель, а средство.

Дед Толстого по отцовской линии посылал грязное белье из России в Голландию при первых снегопадах на санях, и они возвращались с выстиранным бельем незадолго до начала весны.

Толстой: «Как ни велико значение политической литературы, отражающей в себе временные интересы общества, как ни необходима она для народного развития, есть другая литература, отражающая в себе вечные, общечеловеческие интересы, самые дорогие, задушевные сознания народа, литература, доступная человеку всякого народа и всякого времени, и литература, без которой не развивался ни один народ, имеющий силу и сочность».

У Толстого был незаконнорожденный ребенок от Аксиньи (крестьянки).

Там же. Тургенев читает «Отцов и детей» Толстому, а тот засыпает.

Там же. Графиня: «Он мне гадок со своим народом» (она переписала «Войну и Мир» 7 раз)

Там же. Толстой: «…ругательства расстраивают».

Там же. «…эгоизм – это сумасшествие».

Там же. Шекспир: «…страшная фальшь и гадость».

Оптина пустынь, которая привлекала к себе многих русских писателей, была основана в XIV веке покаявшимся разбойником.

См. Александра Толстая. Отец. Жизнь Льва Толстого[193]. С. 302 и особенно с. 444.

Толстой о Русско-японской войне: «В войне с народом нехристианским, для которого высший идеал – отечество и геройство войны, христианские народы должны быть побеждены». Там же – в его дневнике: «Преступно желаю смерти». И перед самой смертью: «Не унывай, Саша, все хорошо, очень, очень хорошо…».

Роман (конец). Она снова едет в Алжир, где идут бои (потому что она хочет умереть именно там). Сыну мешают пойти в зал ожидания. Он остается ждать. Они смотрят друг на друга, стоя в двадцати метрах друг от друга, через три толстых стекла, и время от времени приветствуют друг друга знаками.

Рушится мир. Восток в огне. Вокруг нее люди раздирают друг друга, а М. на пустынном пляже где-то на краю Европы, на сильнейшем ветру, бежит наперегонки с тенью облаков на песке. Она – жизнь, и жизнь торжествующая.

Август 1956 г.

К.[194]. Я люблю это маленькое личико, встревоженное и ранимое, иногда трагическое, всегда прекрасное; это маленькое существо со слишком мощными запястьями, но ее лицо, всегда освещено каким-то темным и нежным светом, – светом чистоты, светом души. И когда на сцене она поворачивается спиной в ответ на оскорбление ее партнера, это воплощенное маленькое несчастье, с хрупкими беззащитными плечами.

Впервые за много лет, я до самого сердца растроган женщиной, безо всякого желания, намерения, игры, я любил ее для нее, не без грусти.

Роман. После пятнадцати лет любви к Джессике он встречает молодую танцовщицу, обладающую почти таким же талантом, почти таким же огнем, как Дж. И в Жане рождается нечто похожее на его любовь к Дж. Словно он мог бы начать все сначала (и как если бы находящийся там же M.Э.[195] любил Джессику, ничего об этом не говоря). Но она молода, а он стар, и по-прежнему любит Джессику и свою любовь к ней. Он молчит. Отказывается. Жизнь не начинается сначала. Едва он обнаруживает, или ему это только показалось, что полюбил ее, как, охваченный ужасом, он решает никогда больше к ней не прикасаться. Мы хотим, чтобы все, кого мы начинаем любить, знали бы нас такими, какими мы были до встречи с ними, для того, чтобы они могли понять, что они из нас сделали.

Вложенное письмо.

Я стар или скоро буду стар. Я потратил половину своей жизни на то, чтобы защищать одно существо, жертвуя другим и, может быть, частью себя самого. Ради нескольких месяцев или лет жизни я уже не могу отбросить то, что сохранял двенадцать лет. Я не могу разбивать кому-то сердце ради того, ради чего я уже разбивал другие сердца, подобно непослушному ребенку, ломающему все игрушки подряд.