Бунтующий человек. Падение. Изгнание и царство. Записные книжки (1951—1959) - [183]

Декабрь 51 г.

Терпеливо жду медленно надвигающейся катастрофы.

Мои заявления по радио. Прослушав их, я нахожу себя отвратительным. Вот каким сделал меня Париж, несмотря на все мои усилия. Слишком долго я был один, с момента исчезновения «Комба» мне негде было говорить, защищать, свидетельствовать, если необходимо – оправдывать. Меня никогда не согревало душевное тепло других людей или хотя бы созерцание их щедрости. В конце концов, я превратился в лед, и ко мне пришел этот ледяной тон, слишком презрительный, чтобы передать настоящее презрение, но совершенно отвратительный, когда его слушаешь. Если я хоть на секунду ощутил бы настоящее доверие, я бы рассмеялся, и все уладилось бы.

Я понял, что такое вульгарность, благодаря некоторым великим буржуа, гордящимся своей культурой и привилегиями, как, например, Мориак: в определенный момент они начинают демонстрировать своего раненое честолюбие. И стремятся ранить других в то же место, куда ранили их, и, тем самым, обнажают настоящий уровень, на котором они живут в реальности. Тогда в них впервые торжествует добродетель смирения. Совершенно верно, маленькие нищие – но в злости.

Я никогда особенно не подчинялся обществу и мнению. А если и подчинялся, то в самой малой степени. Но только что я сделал решающее усилие. Я верю, что в этом смысле моя свобода тотальна. Свободен, следовательно, благожелателен.

С каждым днем я все более и более ужасаюсь себе.

Жизнь Веласкеса. Комментарий к Веласкесу.

Мера. Они считают меру способом разрешения противоречий. Мера может быть только утверждением противоречия и героическим решением прожить его и преодолеть.

Лучшая защита СССР от атомной бомбы – международная мораль, каковую он сам проповедует в своих публичных обвинениях. Единственный свой недостаток СССР компенсирует отсылкой к моральному суждению – тому самому, которое отрицается в его официальной философии.

Лицемерная несправедливость приводит к войнам. Неистовое правосудие ускоряет их приближение.

Марксизм ставит в упрек якобинскому и буржуазному обществу то же, в чем христианство упрекало эллинизм: интеллектуализм и формализм.

Пьеса. Он возвращается с войны. Все осталось по-старому, только он заговорил стихами.

Эмерсон. Всякая стена – это дверь.

Никогда ни на кого не нападать, особенно когда пишу. Время критики и полемики кончилось: Творчество.

Уничтожить тотально критику и полемику – отныне только постоянное утверждение.

Понять – всех. Любить и восхищаться – избранными.

Наихудшая судьба – дурное настроение. Знаю по собственному опыту. Это было настоящим искушением после многих лет блистания и силы. Я много раз уступал ему и узнал о нем предостаточно, а потом избавился от него.

Овербеку казалось, что безумие Ницше не более чем симуляция. У меня было такое впечатление от сумасшедших вообще. Возможно, такова и любовь. Наполовину симуляция.

«Предел» – это, наверное, всеобщая истина. Моя – если я считаю себя одним из многих. Но для меня одного – это невыразимая истина.

Гийу[125] о Шамсоне[126]: «Для него другой – это лишь потенциальный прерыватель».

На весь мир обрушиваются извергающиеся из миллионов чудесных механизмов потоки печальной музыки.

Иуда возводит в принцип предательство и ненависть ради того, чтобы свидетельствовать о Христе, хотя бы косвенно. Результат: XX век. Лагеря – из-за недостатка любви.

Журналистика – это умственный бордель, как считал Толстой. Он хотел написать роман о том, что «нет в мире виноватых». Письмо умирающего Тургенева Толстому: «Я был рад быть вашим современником».

Роман (или пьеса) – Персонаж: Эллан – Fur. cм. Heliosang.

Миф об Эвфорионе. Дитя современного титанизма и античной красоты. Гёте заставил его умереть. А он мог бы жить.

Встретил вчера Ф. Вианнэ[127], которого не видел со времен оккупации и чудесных дней освобождения Парижа. И тут же безмерная, до слез, ностальгия соратников.

Man of Aran[128]. Кошмарная жизнь рыбаков. Они вызывают отнюдь не жалость, а восхищение и уважение. Падение человека происходит вовсе не из-за бедности или беспрерывной работы. Его провоцирует подспудное порабощение на заводах и жизнь в пригородах.

Два часа ночи. Два любимых сна, которые я вижу многие годы. Один из них – постоянно являющийся в самых разных формах – о смертной казни. В эту ночь я внезапно проснулся, поэтому у меня в памяти осталось много подробностей.

Я иду на казнь. Со мной Скотто Лавина (алжирский друг, я мало с ним вижусь, но очень его люблю). Он говорит мне на ухо (группа ускоряет шаг): «Еще вчера жена мне говорила о N. и о N.». И я отвечаю: «Не надо произносить имен, ни в коем случае никаких имен собственных». Он говорит очень мягко, словно обращаясь к больному: «О! Простите». Кто-то из группы (там были надзиратели, чье присутствие я слабо замечал, и А. – она то возникала, то исчезала) спросил меня, почему не надо произносить имен собственных, и я ответил, подойдя к огромной лестнице: «Хочу оставаться в сердце общего имени», – и повторял эту фразу с чувством какого-то умиротворения. Мои дети стоят на верху лестницы, по которой я поднимаюсь, по-прежнему, в быстром темпе, вокруг меня по-прежнему много людей, и, кажется, у меня связаны руки. (Еще у меня было такое впечатление, что меня подталкивали – все мы шли, наклонившись вперед). Жан идет к укромному месту, и я говорю при виде него (но зрение во мне словно еще не вполне развито, я вижу скорее нечто вроде зари – это было восторженное и тревожное открытие): «А потом он начнет все сначала». Я обнимаю детей и впервые плачу. Они, кажется, говорят мне, как обычно: «До свидания». Мы отходим от лестницы и оказываемся в здании, некоем подобии вокзала, из которого я выхожу только с А. и Верой. Вера сопровождала меня уже некоторое время – во сне я не знал, кто она такая, но после пробуждения я стал думать, что это была С.