Бунтари и бродяги - [27]

Я узнал ее сразу, как она вышла из-за угла и направилась в сторону двора. Однако я испытал странное ощущение: за десять лет человек не меняется до такой степени, чтобы его невозможно было узнать, однако это достаточно долгий срок, и вам приходится дважды взглянуть на него, чтобы понять, он ли это. Когда я в первый раз посмотрел на нее, то почувствовал как будто удар в живот. В ее походке что-то изменилось. Она стала немного медлительней с тех пор, как я видел ее последний раз, словно однажды, шествуя свой гордой и стремительной походкой, стукнулась лбом о стену. Она располнела и уже не выглядела такой самоуверенной; из-под расстегнутого зимнего пальто выглядывало летнее платье, а волосы поблекли, хотя прежде были красивого каштанового цвета.

Не могу сказать, что я очень обрадовался или огорчился, когда увидел ее, но все же испытал легкий шок, скорее всего, от удивления. Не то, чтобы я больше не ожидал встретиться с ней, но вы знаете, как это бывает: за все это время я почти позабыл о ее существовании. Чем больше минут, часов, дней и лет отделяли меня от того дня, когда она от меня ушла, тем меньше я думал о нашей семейной жизни. За эти десять лет сама память о ней отступила на задний план, и теперь время, проведенное с ней, казалось не реальнее, чем сон. Я позабыл о ней, как только привык жить один.

И хотя в ней изменилась даже походка, я все же ожидал, что она бросит какое-нибудь язвительное замечание, например: «Ты не ожидал, Гарри, что я так скоро вернусь на место преступления?» Или: «А ты не верил в примету, что несчастливая монета всегда возвращается в карман прежнего владельца!»

Но она просто остановилась. «Привет, Гарри, — сказала она, ожидая, что я отойду в сторону и дам ей пройти во двор. — Мы давно не виделись, не правда ли?»

Положив в карман пустую трубку, я открыл ворота. «Здравствуй, Кэти», — ответил я и прошел во двор так, чтобы она могла последовать за мной. Когда мы вошли в кухню, она застегнула пальто, как будто собиралась уйти, едва переступив порог. «Как твои дела?» — спросил я подойдя к огню. Она стояла спиной к радиоприемнику и казалось, что ей не хочется смотреть мне в глаза. Возможно, я был слегка раздосадован из-за ее неожиданного прихода и, сам того не желая, показал ей свое недовольство, потому что в этот момент стал набивать трубку, чего обычно никогда не делаю. Я всегда даю ей возможность остыть перед тем, как закурить в следующий раз.

«Прекрасно», — только и ответила она.

«Почему ты стоишь, Кэт? Сядь, погрейся».

Она продолжала смотреть в пол, как будто не обращая внимания на все те вещи, которые после ее ухода остались практически на прежних местах. Однако она все же заметила: «Ты хорошо следишь за домом, Гарри».

«А ты что ожидала?» — спросил я, однако без тени сарказма. Я обратил внимание, что у нее накрашены губы, хотя прежде она никогда не пользовалась помадой. Она также нарумянилась, и, возможно, напудрилась, и это ее старило, хотя, вероятно, она выглядела бы старой и без косметики, пусть и на другой манер. Мне показалось, что это была маска, которая скрывала от меня, а быть может, и от нее самой, женщину, с которой я жил десять лет назад.

«Я слышала, скоро будет война», — сказала она, чтобы только не молчать.

Я отодвинул стул из-за стола. «Иди сюда, Кэти, садись. В ногах правды нет», — фраза, которую я часто повторял в прежние времена. Не знаю, почему она мне пришла на ум именно в этот момент. «Нет, меня это совсем не удивило. Этому Гитлеру неплохо было бы вышибить мозги — как и многим из немчуры». Я поднял глаза и увидел, что она не отрывает взгляда от картины, висящей на стене. На ней была изображена ржавая рыбацкая лодка с поднятыми парусами в лучах солнца. Рядом с ней, недалеко от берега, шла женщина с корзиной на плече, полной рыбы. Это была одна из трех картин, которые брат Кэти подарил нам на свадьбу, остальные же две куда-то делись. Ей очень нравилась эта картина с рыбацкой лодкой. Последняя из всей флотилии, как мы часто шутили, когда были в хорошем настроении. «Так как у тебя идут дела? — снова поинтересовался я. — Все хорошо?»

«Да», — ответила она. Я до сих пор не мог привыкнуть к тому, что она стала такой немногословной, что ее голос звучал мягче и спокойнее, что в нем больше не было прежней язвительности. Но возможно, она была удивлена, что увидела меня в старой обстановке спустя столько лет, и что за годы ее отсутствия здесь ничего не изменилось. Единственное, что было новым, так это радио.

«У тебя есть работа?» — спросил я. Она, казалось, боялась сесть на стул, который я ей преложил.

«У Хоскинса, — ответила она, — в Амбергейте. На фабрике кружев. Мне платят сорок два шиллинга в неделю, не так уж мало, правда?» Она села и застегнула последнюю пуговицу пальто. Я видел, что она не отводит глаз от картины с рыбацкой лодкой — последней из всей флотилии.

«Это совсем немного. Они всегда платят ровно столько, чтобы рабочие не умерли с голоду. Где ты живешь, Кэти?»

Она провела рукой по волосам, у корней которых была видна седина, и сказала: «У меня дом с Снейтоне. Небольшой, но он мне обходится всего в семь шиллингов шесть пенсов в неделю. Довольно шумное место, но мне это нравится. Я всегда была из тех, кто не любит тишины, ты же знаешь. Ты даже говорил: „Пинта пива и кварта шума“, ведь так?»