Бунтари и бродяги - [11]

«Слушай, недоумок, — сказал я, — нас вообще никогда не схватят, а повеселимся мы потом, когда все уляжется». Мы были так осторожны, что даже не ходили в кино, хоть нам очень трудно было удержаться.

Утром похожий на Гитлера тип снова пришел меня допрашивать, на этот раз с одним из своих помощников, на следующий день они пришли опять, стараясь всеми силами вытянуть из меня хоть что-нибудь, но не продвинулись ни на дюйм в своем расследовании. Возможно, вам трудно поверить в то, как я лихо выкручивался, — но эта игра меня раззадорила, и я не разу правдиво не ответил ни на один из вопросов.

Они обыскивали дом целых два часа, из чего я понял, что они в самом деле надеются что-то найти, но я знал, что им это не удастся сделать и что все это было пустой затеей. Они перевернули весь дом вверх дном, прошлись сверху вниз и снизу вверх, короче говоря, вывернули его наизнанку как старый носок, но, разумеется, ничего не обнаружили. Один из копов даже засунул свою физиономию в камин (который не топился и не чистился много лет) и вышел из комнаты, похожий на Эла Джонсона, поэтому ему пришлось долго отмываться в мойке для посуды. Они даже стучали по горшку с азиатским ландышем, который достался маме в наследство от бабушки, и вертели его в разные стороны. Они поднимали его со стола, чтобы посмотреть, нет ли чего под скатертью, и двигали сам стол и даже заглядывали под ковер. Но этот тупоголовый ублюдок никогда бы не догадался высыпать из горшка землю: той же ночью, когда мы обчистили булочную, мы зарыли в этом горшке пустую копилку. Скорей всего, она там так и лежит, и я полагаю, мама до сих пор не поняла, почему растение стало чахнуть; но разве может оно быть таким же пышным как прежде, если его корни упираются в толстую жестяную банку?

Последний раз полицейский постучался в нашу дверь дождливым утром в пять минут девятого, когда я еще дрыхнул на своей старой кровати как ни в чем ни бывало. В этот день мама ушла на работу, поэтому я крикнул, чтобы подождали, пока я оденусь, и вышел посмотреть, кто к нам пришел. Там стоял опять этот тип ростом в шесть футов, весь мокрый насквозь. Я тогда впервые в жизни жестоко поступил с человеком, чего не могу себе простить до сих пор: я не пригласил его зайти в дом, потому что от души желал, чтобы он заболел воспалением легких и умер. Я полагаю, если бы он очень хотел войти, то оттолкнул бы меня и вошел без приглашения, но, возможно, он привык вести допрос на пороге дома и не хотел попадать в непривычную обстановку, хоть на улице и шел сильный дождь. Нет, я не люблю вести себя как злодей, но по какой-то непонятной причине иногда делаю мелкие гадости, от которых мне самому не бывает пользы. Возможно, я должен был обойтись с ним как с родным братом, которого не видел двадцать лет, пригласить его на чашку чая и угостить сигаретой, расспросить о фильме, который мне не удалось посмотреть накануне вечером, справиться о здоровье его жены после операции и узнать, сбрили ли ей перед этим усы, и, наконец, вытолкать его, счастливого и довольного, через парадную дверь. Вот хотелось бы мне узнать, что бы он подумал обо мне после такого радушного приема.

На этот раз он стоял прислонившись к дверному косяку, — или потому, что там меньше лило на голову, или потому, что хотел взглянуть на меня под другим углом, ведь ему, возможно, надоело все время смотреть прямо в лицо парню, который все время нагло лжет. «Тебя опознали, — сказал он, стряхивая дождевые капли. — Тебя и твоего дружка вчера видела одна женщина, и она может поклясться, что вы — те же самые парни, которые зашли тем вечером в булочную».

Я принял озадаченный вид, хотя и был на все сто уверен, что он продолжает блефовать, потому что вчера мы даже не виделись с Майком. «В таком случае эта женщина представляет собой угрозу для невинных людей, потому что единственная булочная, в которую я заходил в последние время, находится на нашей улице. Я там брал по маминой просьбе хлеб в кредит.»

Но вешать лапшу на его уши было не так-то легко. «А теперь я хочу знать, где деньги», — сказал он таким тоном, как будто не слышал моих слов.

«Думаю, мама взяла их с собой на работу, чтобы попить чаю в столовой».

Дождь лил так сильно, что мне показалось, его сметет с порога, если он не зайдет в комнату. Но я не слишком беспокоился о том, что с ним может произойти, и продолжал врать дальше: «Я припоминаю, что положил их в вазу над телевизором прошлым вечером. Это были мои единственные шиллинг и три пенса, и я собирался купить на них пачку сигарет этим утром. Но когда я полез в вазу, то обнаружил, что она пуста. А ведь я так рассчитывал на них; вы же понимание, как грустно жить на свете, когда нечего курить?»

Я с воодушевлением принялся трепаться, поскольку догадывался, что, возможно, это будет моя последняя ложь, и если я не использую этот шанс, то попаду за решетку. И тогда не видать нам с Майком этих развеселых деньков на берегу, когда можно только гонять в футбол и есть пирожные. «И вы же понимаете, что по такой погоде нельзя собирать бычки на улице, — продолжил я, — потому что они очень сильно вымокли. Конечно, их можно высушить у огня, но вы же знаете, у них уже не будет того вкуса и аромата. Дождевая вода превращает их в жуткую дрянь: после просушки они снова становятся похожими на листья табака, то уже без запаха…»