Бунт невостребованного праха - [32]

Большегрузно шелестя шелками платьев, цокали каб­лучками возглавляющие шествие ткачихи, крались партийные работники, топали и бухали башмаками си­биряки. Гулко билось сердце. Германн сдерживал дыха­ние. Все звуки были явственны, и даже шепот звучал обиженно, как крик, будто Германн находился не в зда­нии, среди стен, а на реке, среди просторов воды. И вода ширила и разносила каждый шорох, скрип и вздох. Вы­давала все, до звона капли, взятой веслом из воды и падающей вновь в воду, как выдает она темной ночью невидимым берегам браконьеров.

И Германн с нарастающим восторгом подумал о хо­лодных коридорах Смольного, когда они были заполне­ны совсем другим, не экскурсионного толка людом. Воль­но и просторно им тут было. Вольно и просторно им было делать революцию. На всю Россию звучал их голос и шаг. Как по сибирской тайге первопроходцы, ходил здесь и он, кряжисто и вприщурку, легкий на ногу, в копеечной кепке, оглядчивый, как и этот, идущий впе­реди него, но только без знака державности на груди. Державность была в его усмешке, почти детской, сдер­живающей и подвигающей. Усмешка ребенка, впервые шагнувшего из пеленок многовекового небытия и беспа­мятства, тронувшего рукой прохладу земного воздуха и слепящую яркость солнечного луча.

- Все, - сказали впереди. - Вот тут, за этой дверью. Входить будем не все сразу, все не поместимся. Руками ничего не трогать... Если каждый будет...

Лились обязательные во всех музеях мира слова. Но Германн их не слышал. Стоял, смотрел и не верил гла­зам. Нет, конечно, он не ждал двери из червонного зо­лота, но удивление его было бы меньшим, окажись та­кая перед ним, камень даже, перекрывающий вход в пещеру. На пещеру и храм одновременно, почему-то казалось ему, должно походить жилище великого чело­века. А тут была дверь простенькая, хотя и довольно внушительных размеров, высокая, но привычно дву­створчатая, как и прочие, с многослойным нашлепомкрасок, не скрывающих вымоин и проломов старой краски. Могли, могли бы и прихорошить эту ленинс­кую дверь. Германн был не против увидеть ее и такой, чтобы сердце ухнуло и задрожало, отпал коричневый "клопик", наползший и присосавшийся к загривку че­ловека, идущего впереди, у которого дверь посолиднее этой. Многие, наверно, долго топчутся в предбаннике, прежде чем дотронуться до нее, а дотронувшись, открыв, упираются в другую дверь, путаясь в полумраке, как в преисподней. А тут на тебе, дернул за ручку, потянул на себя - и здравствуй, Владимир Ильич, я Герка, мое вам с кисточкой. Так можно перестать уважать не толь­ко власть, но и себя.

Но уже буквально через мгновение, переступив поро­жек ленинского жилища, Герка думал совсем по-иному. Вернее, совсем не думал, в ошеломлении, охватившем его, не было места мыслям. Надо было успеть все высмотреть и сфотографировать в памяти. И первое - это отсутствие вещей, полное, абсолютное, как вакуум. Отсутствие ве­щей, необходимых самому, последнему из смертных. А через это - присутствие человека, скорее небожителя, которому все лишнее.

До Смольного несколько лет назад Германн, подоб­но тому, как и сюда, прорвался в Мавзолей Ленина, при­лепился к какой-то из делегаций. И там, в Мавзолее, надолго был ослеплен и обездолен непониманием ужа­сающей неразборчивости смерти, тем, что этот малень­кого ростика рыжеватый человек, почти подросток, от­решенно возлежащий под пологом искусно распреде­ленного света, надежно скрывающего все подлинное в его облике, что могло бы хоть как-то на мгновение оживить и очеловечить его, и есть он, тот самый, вели­кий. Спеленутый, ослепленный туманной яркостью не­видимых глазу светильников, сохраненный хитроумием бальзамщиков, он, похоже, защищался этой своей ма­лостью и неприметностью от жадно пожирающих его взоров толпы, отбивался и отрекался от всего, что ему приписывали, что он, а больше за него всюду сейчас говорили.

Ленин тогда Германну не понравился. Хотя в этом он не только никому не признался, но и мысленно утаил от самого себя: конечно же, бесконечно великий и в гробу. Вышел из Мавзолея на солнечный свет, и день пока­зался ему траурным. Будто само солнце, глаза ему, пока он был в Мавзолее, укрыли ватой, в такой ватной дымке все предстало перед ним. Сам Ленин в дымке, кото­рую он не хотел, а если бы захотел, то не смог бы разог­нать, потому что такой же дымкой все было выстлано и в душе. И сквозь нее нет-нет да и протеребливалось ощущение крамольной несоединенности облика того человека, которого он увидел в Мавзолее, и его дела. Сейчас же, здесь, в Смольном, такое соединение, ка­жется, состоялось. Герка видел, как за сотни верст от­сюда, от холодного камня кремлевской стены, будто крестьянская нива, засеянная квадратно-гнездовым спо­собом нишами, в которых произрастала одна лишь скорбь и печаль, от гранитных столбов-надолбов, про­секших асфальт, бюстов людей с непокрытыми голова­ми, оседлавших грибостолбоножки, под соборным зо­лотом маковок, служащих бюстам небом и головным убором, вышагнул кучерявый рыжеватый мальчишка. Попробовал нетвердыми на первом шагу ногами землю. В земле тоже, наверно, не было твердости, она качнула его, уронила на асфальт. Со стороны бюстов и ниш послышался смешок и вздох, началась тихая, но посте­пенно перерастающая в потасовку возня. Бестелесные нишники, как вороны крылами, замахали руками, зас­кользили их тени, потянулись к мальчишке, вцепились друг в друга усатые и безусые бюсты. И все это в тишине под каменное молчание и застылость стражи, молодень­ких солдат, замерших у входа в Мавзолей.