Бунт невостребованного праха - [33]

Но вот ударили куранты Спасской башни раз, вто­рой. Мальчишка ожил, подтянул ноги к животу, выб­росил вперед руки и в наступившей полночи стал упол­зать от настигающих его теней к простору площади, над которой набатно гудело эхо курантов Спасской башни, извещающей Землю о приходе часа Быка. На последнем, истаивающем в темном звуке курантов маль­чишка был уже на ногах. Не веря теперь ни земле, ни своим ногам, попробовал, проверил их на прочность и твердость, как проверяют все дети в мире, учась хо­дить, впервые встав с четверенек. Земля тянула его опять на четвереньки, но он устоял. Усмехнулся, прищурил­ся и пошел прочь от своего мраморного узилища, крем­левских призраков, напутственно и раздраженно в последний раз взметнувшихся теней в нишах, задро­жавших и радостно улыбающихся вослед ему каменных бюстов-идолов. Один из них, а может, и два, сорва­лись со своих гранитных насестов, вдребезги разбив об асфальт казенные головы.

А тот кучерявый мальчишка был теперь здесь. Тихо, но твердо отворил высокие белые двери и уверенно шаг­нул в свою светелку. Герка был рад: слава Богу, никто не догадался вызолотить те двери, обить червонным золо­том. Каково было бы входящему распахнуть их.

Мальчишка молча, со свойственной только детям, когда мир взрослых еще отгорожен от них и кажется пустым и надоедливо суетным, степенно, не отвлекаясь ни на кого, прошел сквозь множество столпившихся в его жилище людей, занял свое хозяйское место, сел на потертое кресло, склонил лобастую голову над столом, искоса, по-волчоночьи взглядывая на припожаловавших к нему ходоков. Вокруг него, навсегда отжившего, клу­бился, шаркал, топал и бухал, цокал, акал и окал людс­кой поток, уже смешавшийся в общем недоумении: не­ужели это и есть храм, святилище, отвергая, не желая пускать себе в душу смуту, бередить ее. Хотя чего-то подобного они и ждали, настроены были на простоту. Но чтобы вот так, совсем уж убого, как в синагоге... Тут уж вы простите - это никакая не простота, а вызов и издевательство, нечто калмыко-степное, азиатски изощ­ренное. Да и как он посмел, это же черт знает что - тюрьма, казарма. И там, наверное, попристойнее, по­шире. А он же сюда еще и жену привел. Что это, вот эти две казарменные кроватки с железной сеткой, белоси­ротски застеленные застиранными одеялами и просты­нями, и есть ложе великого вождя и его супруги? Эта прикроватная обшарпанная тумбочка - не иначе из какого-то послевоенного приюта, детдома. А чего стоят лампочки, светильники - на свалке им верно место. Нет, не надо это сегодня показывать людям. Под замок, под замок все. И отворачивались ходоки, кто пряча слезу и недоумение, а кое-кто и злость.

Дрожала, копилась слеза и в глазах Герки, не пролитая им еще в детстве, потому очень едкая и жгучая. Сквозь нее все воспринималось затуманенно и потусторонне, будто сам он некогда жил вот в такой вот клетушке. Недавно? Давно? Память сохранила только блеклость красок той жизни, полную их непроявленность. Состояние некой под­вешенности, полной оторванности от земли, парение в лишенном звуков и красок воздухе. Вместе с этой дрожа­щей у сердца слезой душу полнила и раздирала непонятно на кого и на что обида. По своей ли, чужой или воле чего-то очень дорогого, главного он был лишен в той жизни. Непонятно, как и что, но что-то в ней было подменено. Быть может, еще при рождении подменили и его самого. Забрали у матери в родильном бреду, подсунули кого-то, и скорее, что-то совсем другое в его обличье. Подсунули и земле что-то двуногое, крикливо суетливое и жадное, как вошь инопланетную запустили на тело земли. Вот он и ползет по ней, что увидит, то и ухватит. Кто понравится или, наоборот, не понравится, того и укусит. А может, и по-другому это случилось, не его подменили, а мир ему, другую планету, другую землю подсунули. И не среди людей находится он сегодня, а только среди подобия их. И среди всех живущих сегодня, считающих себя живущими и зем­ными, он один только по-настоящему живой и земной. Тот, кого уже нет, кто лукаво щурится, наблюдая так на­зываемую жизнь и так называемых людей. Люди играют в жизнь. Играет недавний сосед и попутчик Германна по дороге сюда, потому что по природе своей он игрок и понял, что без игры нельзя. Нельзя без непролитой слезы на глазах и в сердце ему, Германну. Как на митинге, про­стецки расслабившись, перекачиваясь с каблука на но­сок, чуть подняв руку, намеренно или случайно копируя хозяина жилища, негромко, зная, что все равно услышат: все кругом давно уж вышколены - говорит будто только самому себе:

- Как в молодость свою пришел. Не поверите, сорок лет с плеч сбросил. И сейчас, как сказал поэт, задрав штаны, готов бежать за комсомолкою. Не поверите?

Вопрос на некоторое время как бы повис в воздухе. Все, конечно, догадались, что верить необходимо, это приказ. Но как, молчаливо принять его к исполнению или хором подтвердить эту веру? Не располагала все же к хоралам обстановка, сковывала. Но незамедлительно про­звучала еще одна команда: оставаться демократичными и непринужденными. Смешок такой прокатился, дозволи­тельный. Будто чертик, из-под руки говорящего выныр­нул кто-то молодой, румяный, похожий на гида Германновой группы, и тоже с золотым зубиком, прищелкнул тем зубиком: