Бунт на корабле, или Повесть о давнем лете - [30]

Птенцы у моей птички были удивительно прожорливые, хуже нашего Геры, то есть ну никогда сыты не бывают. Как увидят её с мухой в клюве, или с червяком, или с гусеницей — сразу все разевают до отказа рты и давай пищать, верещать. И толкаются, и барахтаются в гнезде.

Что она ни наловит, всё им! А им всё мало, такие жадные. Правда, и росли они здорово быстро: недели через две, кажется, выросли, стали птицами и улетели. Но пока росли они, я ихнюю мать почти каждый день подкармливал, чтобы ей самой не обессилеть. И она из-за меня так почти совсем на себя времени не тратила. Поклюёт мой хлеб, чирикнет что-то, клюв о землю потрёт, почистит и опять полетела куда-то за червячками, за мошками и букашками…

Как всегда, тайком, со всеми предосторожностями, чтобы никто не узнал, где у меня тут лаз, я забрался к себе в шалаш, покрошил птичке хлеба, на птенцов поглядел — сильно ли они за ночь выросли. А потом — ух ты, что я увидел!

Даже глазам я своим не хотел поверить. Это как в кино было. Сижу я в своём кусте и смотрю, а прямо на меня бегут через речку вброд настоящие солдаты с автоматами наизготовку. Выскочили они из кустов на той стороне реки, попрыгали в воду и — ура, ура!

Одни плывут, держа оружие над головами, другие по грудь в воде переходят реку пешком, а третьи вот уже здесь, на моём берегу, и ползут по-пластунски, и лёжа быстро окапываются маленькими острыми лопатками, занимая позицию для обороны.

Совсем около меня влез в куст один пожилой и седой уже солдат. Наверно, ему лет тридцать целых, Прилёг, автомат выставил в сторону нашего лагеря и не подозревает даже, что я его вижу и рядом сижу…

Тогда, а было всё это вскоре после войны, ещё не успели отпустить из армии всех старых солдат, вот и мой, этот, тоже, видно, последние дни дослуживал вместе с молодыми, или же он остался на сверхсрочную службу…

Долетела, повторяемая разными голосами, команда:

— Отбой! Роте отдыхать. Пе-ре-ку-у-у-у-ур…

Тут же и там и сям над кустами поплыли голубоватые и беловатые дымки. Повсюду закряхтели люди, стаскивающие с себя тяжёлые промокшие сапоги и липкую мокрую одежду. Слышно стало, как падают в воду тугие тела, как бьют по воде сильные руки. И смеялись, и фыркали, и пели в реке солдаты, смывая пыль, пот, жару. Весело было их видеть и интересно.

А мой в воду не полез.

Снял мешок, скатку шинельную и гимнастёрку. Разулся и закурить было собрался, да передумал и вдруг сказал негромко:

— Эй! Да не таись ты, давно я уже тебя раскумекал… Ты, будь друг, слазай в воду, фляжку мне зачерпни. Попью, пока они всю воду не взбаламутили…

Я растерялся так, что и слов не нашёл. Потом уже, вернувшись с водой, спросил у него:

— А вы, дядь, разведчик, да?

— Конечно. — И он закурил. — Садись ближе! Замаскировался ты, могу сказать, неплохо, но учти: спрятаться-то можно и никто тебя не заметит. Одна тут загвоздка: сам ты себя выдаёшь. Кто притаился, так обязательно он о себе забывает, всё внимание на противника. Сопел ты очень, понятно?

— Понятно…

— Птичка твоя?

— Моя…

— Это, брат, чижик. Самая весёлая птичка… Ладно, я тут вздремну минут пять, а ты посиди тихонько. А после поговорим, если хочешь… Ты куришь или как?

— Нет, я ещё не курю…

— Ну и правильно, если не врёшь. Ладно. Я сплю. Так он сказал и действительно через миг уже спал, будто нажал у себя где-то на сонную кнопку пальцем, и всё! Удивительно это было: лёг и уснул, и тут же лицо его расправилось, успокоилось и так необыкновенно подобрело, что сделался он похож на бабушку…

30

Он спал, и шевелились от лёгкого ветра кусты над нами, и двигались по его коже и по распластанной на траве одежде ясные пятнышки солнца, пробившегося сквозь листву.

Полз по его лицу муравей. Я долго не решался, а потом снял его осторожно и тут увидел вдруг: бежит по кругу мелкими толчками секундная стрелка в часах на руке солдата, и уже пять минут, кажется, прошло…

— Я посмотрел на его лицо, а у него уже глаза открыты!

— Вы спали?

— Спал. Даже выспался! — Он засмеялся. — А ты откуда?

— Из лагеря… Вон там, на горе!

— А папка с мамкой кто у тебя? В Москве живёте-то?

— В Москве… Папа у нас погиб. То есть без вести пропал, но ведь нету же его… Значит, он…

— Нет! Это ты зря так. Ничего не значит. Мало ли что бывает! Ты его лучше убитым не считай. А то вдруг он живой где-нибудь, а родной сын его в мёртвые зачислил. Этого ты сам себе потом до конца жизни не простишь, что отца похоронил раньше времени. Думай, что живой, только весть о себе подать не может! — Солдат замолчал, задумался.

А я спросил у него:

— Дядь, а если все против одного, как тогда быть?

— А? Это против тебя, что ли? Как быть, говоришь? Да так и будь — свою совесть слушайся и не плачь… Вот я тебе один случай могу сейчас рассказать. Значит, ранило меня — осколок мне полспины выдрал. Ну, пришёл я в себя, и где же, ты думаешь, нахожусь?

— В плену? — спросил я.

— Почему это в плену? Нет, я… — начал он рассказывать, но тут…

— Подъём! — закричали. — Через минуту строиться!

И кто спал — тот проснулся. Кто плавал — скорее из реки на берег! Одеваться, обуваться, застёгиваться!

Все кусты так и зашевелились вмиг, словно битком они были набиты солдатами. Железо зазвенело и забрякало. Затопали сапоги, и заговорило кругом множество мужских голосов. Сорвалась с ветки и улетела моя птица.