Бунт на корабле, или Повесть о давнем лете - [29]

Я было сунулся тогда же к Спартаку, прямо так и готов был сказать: мол, возьмите меня к себе в отряд, я баловаться не буду… Но подумать — одно, а как это сказать, если оно само не выговаривается? Да и устал, наверно, Спартак, он меня не заметил. А я ещё повертелся около и в сторонку…

Когда вымылись они, сложили вещи, когда ужинать сели, в тот раз позже обычного, и произнесла мама Карла свою смешную речь о том, что:

— Ну и слава богу, всё кончилось, и хорошо, что обошлось на этот раз без жертв и увечий…

Ну тут все захохотали так, что ей пришлось долго молчать, а потом…

— Это я не в шутку, ребята, я не спала эту ночь, и чего только мне не мерещилось…

И снова кругом засмеялись и принялись шутить.

— Утопленники, да? — крикнул кто-то Полине, и бедная мама Карла печально кивнула в ответ:

— Да, я ожидала самого худшего…

— Никогда не надо ожидать самого худшего! — весело крикнули ей.

— Да, наверно… — покорно согласилась Полина и с этим.

— Всегда надо ожидать самого лучшего! — крикнули ей совсем уже дурашливо.

— Хватит! — скомандовал Спартак.

— Довольно, ребята, а то, я вижу, вы меры не знаете. Надо переменить пластинку…

И пластинку переменили.

Гремел в столовой запоздалый ужин, и так славно было в тот вечер: никто не требовал тишины, все разговаривали, рассказывали, хохотали. Наш стол совсем рядышком со столами третьего-ближнего, и стулья мы поставили так, чтобы сидеть и видеть их и слушать, о чём они говорят. А они пили чай и чокались своими закоптелыми кружками, тянулись с ними к Спартаку.

А Спартак… он вдруг подошёл и наклонился ко мне и спросил шёпотом:

— Что у вас тут было?

— Да ничего особенного, — отвечал я тоже шёпотом, — галстук тут с одного типа снимали на вечерней линейке, вчера.

— А с кого именно? Ты не знаешь?

— Знаю… Ходит тут один, вот с него.

— Так… А за что?

— Да ни за что, в общем-то… Наговорили на него, вот и всё.

— А ты?

— А я молчал.

— Напрасно, — сказал Спартак серьёзно и велел мне завтра подойти к нему.

— Когда вы деревенских тренировать будете? — спросил я, и он даже удивился, потом усмехнулся. Но спрашивать ничего не стал. А жаль — мне очень хотелось, чтобы он спросил: откуда я знаю и многие ли, кроме меня, знают?

Я бы ему ответил:

«Нет, Спартак, больше никто. И я-то, уж точно, не про-треплюсь никому! Потому что я не такой, Спартак».

Однако, к сожалению, не понадобилось мне говорить всё это, он у меня ничего не спросил.

Назавтра я к нему подошёл, как мне было сказано. Подошёл, ожидая подробных расспросов и сам готовый долго и обстоятельно рассказывать, а всё опять-таки получилось иначе. Спартак поглядел на меня в упор, так, что я смутился, и снова очень серьёзно, просто и коротко спросил:

— В мой отряд хочешь? Я скажу, и переведут тебя… Я разговаривал с Полиной, она против не будет.

— Пускай сначала они с Герой галстук на меня наденут… При всех! — сказал я то самое, о чём минуту назад как будто и не думал вовсе. Но сказал и тут же сообразил, что это правильно, это главное.

— Угу, — буркнул Спартак, снова внимательно меня разглядывая. Он даже на шаг отступил для этого в сторону, потом постучал костяшками пальцев по дереву — это мы с ним стояли возле кладовки, где хранились всякие физкультурные принадлежности…

— Гера ваш вот! — И снова Спартак постучал по стене. — С ним не договориться. Ладно, я ещё с начальником потолкую, но ты сам пока не бузи. Кому это надо? Ты ведь не скандалист, верно?

— Я не скандалист, нет… Но ведь это же стыдно — в другой отряд переходить, они же подумают, что я струсил… Вы бы перешли разве?

— А что, может, и перешёл бы… Щелчки-то тебе не нравятся, а? Я же знаю.

— Пусть он перестанет щёлкаться! Я и не даюсь ему никогда!

— Видишь ли, он думает, что это очень остроумно и смешно, эти его шелбаны… Ну так пойдёшь к нам? Мы тебя на ворота поставим. Хочешь?

— Хочу. Только…

— Что?

— Как-то это всё не очень… Я не знаю, Спартак…

— А терпенье у тебя ещё есть?

— Есть…

— Хорошо, тогда подожди немножко. Ну? — И Спартак улыбнулся мне. А я ему. И он мне пожал руку.

29

Возле реки в кустах ивняка, растущих прямо из воды и низко нависающих над рекой, у меня шалаш. Попасть сюда можно лишь бродом, войдя в воду и обогнув большую корягу. А с берега в моё местечко не продерёшься. Это я нарочно тут устроился, чтобы никто мне не мог навредить. У меня в шалаше удочка. Нитку с крючком, грузилом и поплавком привёз я из Москвы, а удилище тут срезал. Ловлю на хлеб, на мух, на кузнечиков. Даже выучился печь на угольях пескариков. Надо их нанизать на прутик, обвалять в соли и смотреть, чтобы не сгорели. Соль и спички я храню тут же на высоком пеньке. От дождя накрываю их пустой жестянкой, а на неё камень кладу, чтобы ветром не скинуло и чтобы звери не тронули.

Сижу я в шалашике, и никто меня не видит, а я рыбу ловлю, и ловится иногда, честное слово! А ещё живёт в ветвях моего сквозного дома совсем маленькая, коричневого цвета птичка. Тут у неё гнездо и трое птенцов. Меня все они не боятся — привыкли уже, да и ничего я им плохого не делаю. Наоборот, я этой птичке хлеб даю. Ей самой поесть некогда — она троих должна выкармливать. Самца, я думаю, убил кто-нибудь: или звери вроде кошек, или люди. И она одна за троих хлопочет и мается.