Ночью, когда потушили огонь и Саша свернулась комочком под холодным и негнущимся одеялом, все, что привело ее в приют, пронеслось перед нею, как в живой фотографии, и даже ярче, гораздо ярче и ближе к ее сознанию, чем в действительности…
Саша тогда сидела у окна, смотрела на мокрую улицу, по которой шли мокрые люди, отражаясь в мокрых камнях исковерканными дрожащими пятнами, и ей было скучно и нудно.
Откуда-то, точно из темноты, вышла тощая кошка и хвост у нее был палочкой.
Далеко, за стеклами, где-то слышался стихающий и подымающийся, как волна, гул какой-то могучей и неведомой жизни, а здесь было тихо и пусто, только кошка мяукнула раза два, Бог знает о чем, да по полутемному залу молчаливо и проворно шмыгали ногами худые полотеры.
Саша, как-то насторожившись, смотрела на заморенных полотеров, чутко прислушиваясь к отдаленному гулу за окном, и ей все казалось, что между полотерами и той жизнью есть что-то общее, а она этого никогда не узнает.
Полотеры ушли, и терпкий трудовой запах мастики и пота, который они оставили за собой, мало-помалу улегся. Опять кошка мяукнула о чем-то.
Саша боязливо оглянула это пустое, мрачное место, с холодной ненужной мебелью и роялем, похожим на гроб, и ей стало страшно: показалось ей, что она совсем маленькая, всем чужая и одинокая. Люди за окном сверху казались точно придавленными к мостовой, как черные безличные черви, раздавленные по мокрым камням.
Саша нагнулась, подняла кошку под брюхо и посадила на колени.
— …Ур… м-мурр…— замурлыкала кошка, изгибая спину и мягко просовывая голову Саше под подбородок.
Она была теплая и мягкая, и вдруг слезы навернулись у Саши на глазах, и она крепко прижала кошку обеими руками.
— …Урр… м-ммуррр… ур…— мурлыкала кошка, закрывая зеленые глаза и вытягивая спинку.
— Милая…— с страстным желанием в одной ласке вылить всю бесконечно мучительную потребность близости к кому-нибудь шепнула Саша. И ей казалось, что она и кошка— одно, что кошка понимает и жалеет ее. Глаза стали у нее мокрые, а в груди что-то согрелось и смягчилось.
— …Уррр… — проурчала кошка и вдруг расставила пальцы и выпустила когти, с судорожным сладострастием впившись в полное, мягкое колено Саши.
— Ух!— вздрогнула Саша и машинально сбросила кошку на пол.
Кошка удивленно посмотрела не на Сашу, а прямо перед собою, точно увидела что-то странное. Села, лизнула два раза по груди и, вдруг подняв хвост палочкой, торопливо и озабоченно побежала из зала.
А Саше стало еще тяжелее, точно что-то оборвалось внутри ее.
Пробило семь часов. Швейцар пришел и, не обращая на Сашу никакого внимания, делая свое дело, нашарил шершавыми пальцами кнопку на стене, и сразу вспыхнул веселый холодный свет. Заблестел паркет, стулья вдруг отчетливо отразились в нем своими тоненькими ножками, рояль выдвинулся из темного угла.
Одна за другой пришли Любка и толстая рыжая Паша. Любка села у рояля, понурившись, точно рассматривая подол своего светло-зеленого платья, а рыжая Паша стала вяло и бесцельно смотреть в окно.
Саша повертелась перед зеркалом, тяжело вздохнула и что-то запела. Голос у нее был сильный, но неприятный.
— Не визжи,— вяло заметила Паша и прижала лицо к стеклу.
— Чего там увидала?— спросила Саша, без всякого любопытства заглядывая через ее толстое плечо.
— Ни-че-го,— сказала Паша, медленно поворачивая свои глупые, красивые глаза, за которые ее выбирали мужчины,— так, смотрю… что там.
Саша тоже прижалась лбом к холодному стеклу, за которым теперь, казалось, была холодная и бездомная темнота. Сначала она ничего не видела, но потом темнота как будто раздвинулась и отступила, и Саша увидела ту же мокрую и пустую улицу. По ней, уходя тоненькой ниточкой вдаль, тускло и дрожа, горели, неведомо для кого фонари. И опять Саша услышала отдаленный могучий гул, от которого чуть слышно дрожали стекла.
— Что оно там?— с глубокой тоской, непонятной ей самой, спросила Саша.
— Будто какой зверь рычит… где…— равнодушно проговорила Паша и отвернулась.
Саша посмотрела в ее прекрасные, глупые глаза, и ей захотелось сказать что-то о том, что она чувствовала сегодня, глядя в окно. Но это чувство только смутно было понято ею и глубже было ее слов. Саша промолчала, а в душе у нее опять появилось чувство неудовлетворенного и мучительного недоумения.
«И чтой-то со мной поделалось сегодня?…»— с тупым страхом подумала она и, подойдя к Паше вплотную, сказала тоскливо и невыразительно:
— Ску-учно мне, скучно, Пашенька…
— Чего?— вяло спросила Паша.
Саша помолчала, опять мучительно придумывая, как сказать. Ей ясно представилось, как она сидела в пустом, как могила, зале, одна-одинешенька, какою маленькой, никому ненужной, забытой чувствовала она себя, и как где-то далеко от нее гудела и шумела незнакомая большая жизнь, и опять ничего не могла выразить.
— Жизнь каторжная!— с внезапной, неожиданной для нее самой, злобой сказала она негромко и сквозь зубы.
