Бунт Афродиты. Nunquam - [54]

Его материал тем не менее вызывал совсем другие чувства; он был упрямым, как вы понимаете, и если разложение можно было задержать, то лишь на какое-то время. У трупов не бывает абстрактного благородства Иоланты, которая спала, укрытая шёлковой простынёй. Её можно было бы разбить вдребезги, и она всё равно не стала бы гнить или таять в своём гробу под слоем смолы — я имею в виду египетских царей и цариц. Об этом Гойтц, конечно же, знал и, наверно, чуял временами некоторую нарочитость в наших голосах, в наших вопросах насчёт его работы. Так или иначе, но он отпустил по поводу наших дел пару колючих фраз типа:

— Ну, предположим, она проснётся и жалобно спросит: «Есть ли у меня надежда на счастье?» — что вы ответите?

Маршан хмыкнул:

— Конечно же, ничего; ведь она сама знает ответ, как любой человек знает ответы на свои вопросы. В каждом вопросе, как в капсуле, уже заключён ответ.

Мистер Гойтц изобразил мимолётную улыбку и проговорил:

— Знаете, у меня с моими ребятишками таких проблем нет; они уже вошли в Великое Молчание, унесённые на крыльях от родных и близких. Для них все проблемы позади. А вот у нас проблем, естественно, тьма-тьмущая; и нам приходится обряжать наших клиентов, как для бала-маскарада. — И мгновенно отступил. — Кстати, заходите, нам на этой неделе доставили несколько совершенно необычных экземпляров.

Он повернулся на каблуках и повёл нас за занавес в главную студию, где три-четыре трупа лежали на козлах — «охлаждающих досках», на которых их приводили в порядок и причёсывали, прежде чем гримировать. Все, кроме одного, были закрыты или полузакрыты простынями, отчего явленные нам тела были неотличимы от тех, над которыми работали мы в другой студии. Сходство было поразительным; но ему тотчас пришёл конец, едва мы увидели скачиваемую в ведро венозную кровь. Насос шипел, розовая кровь булькала. (Похоже было, как мне показалось, на замену масла в машине.) Юноша благоговейно качал и качал кровь. Труп был сильно изуродован в уличном происшествии, и другой юноша с помощью зажимов не давал ранам закрыться. Быстрым движением Гойтц коснулся белой рукой щеки трупа, словно проверяя её на упругость, и, кажется, остался доволен. Он посмотрел на часы.

— Уже час вроде бы, — сказал он своим помощникам, но они даже не повернулись к нему. У помощников были невыразительные лица и квадратные еврейские головы. Довольно внимательно осмотрев полупустое ведро, Гойтц проговорил лекторским тоном: — Одной из характерных особенностей отравления угарным газом является вишнёво-красный цвет крови и довольно долгий период свёртывания. Однако нельзя забывать, что такой же цвет крови и у утопленников.

Итак, мы переходили от одного трупа к другому, и Гойтц с удовольствием распространялся об их различиях, об истории бальзамирования, о методах сохранения отдельных органов для дальнейшего изучения — о сотне других увлекательных вещей, связанных с бальзамированием, и нам стало яснее ясного, что перед нами мастер, более того, энтузиаст своего дела. Он наизусть знал все имена и даты, принадлежавшие его искусству. Потом он с почтением, чуть ли не с надрывом, заговорил об особенном для себя человеке, о шотландце Уильяме Хаите.

— Это был великий человек, — сказал он, — который подарил миру метод, стократно опередивший все остальные, да ещё описал необходимые химикаты. Он первым использовал бедренную артерию для введения своей смеси из очищенного скипидара, масла лаванды, розмарина и вермильона; она распространялась по всему телу в течение нескольких часов, прежде чем он приступал к вскрытию и удалял внутренности, а потом очищал и промывал тело маслами и винами. После этого труп перемещали и покрывали консервантами типа камфоры, смолы, сульфата магнезии, а также веществами, содержащими калий. Порошком консерванта плотно заполняли нос, рот, уши, анус; наконец тело опускали в гипс и оставляли на примерно четыре года. Таким образом он обезвоживал труп и не допускал его разложения, которое неизбежно, если дать бактериям возможность размножаться.

Очевидно, всё это крайне волновало Гойтца.

— А здесь у нас, — продолжал он, — восточный господин, который приехал послом к вашей королеве и умер от эмболии. Он совсем свежий и пока ещё очень хорошо сохраняется, да, очень хорошо. Вот уж напугает он своих сограждан, вернувшись почти как живой в Абиссинию.

Когда Гойтц отвернул простыню, нашим глазам предстал темнокожий волосатый мужчина с огромными кулаками, и Гойтц тотчас принялся нежно разгибать ему пальцы. Ему во что бы то ни стало требовалось убрать следы очевидного артрита к последнему моменту в работе с трупом, когда тот становится, по выражению Гойтца, окончательной «композицией». Глядя на труп, я думал о том, что пальчики нашей Ио нежны без всяких ухищрений; её ручку берёшь в ладони, как нежную снежинку. Гойтцу же приходилось растирать и массировать своих подопечных, даже пользоваться специальными бинтами — и всё для того, чтобы выкачать из них кровь, прежде чем приняться за их внешний вид. На сей раз его ждало огромное темнокожее обезьяноподобное животное, полунегр, но лицом очень похожий на Иокаса Пехлеви, сводного брата, или что-то в этом роде, Джулиана. Разве что у одного была чёрная кожа, а у другого до очевидности белая, легко красневшая под чёрной, как щетина бородавочника, бородой. Такие же золотые точки в зубах, едва заметные в расщелине между раздвинутыми губами. Правда, нет серьги в ухе. Последними сгниют пышные волосы и ногти. На «господине» оставались лишь голубые трусы. Длинными, поломанными и очень грязными были ногти на ногах, словно ему всё время приходилось шагать по углю. Опять Гойтц прошёлся по трупу быстрыми, почти любовными шлепками, и мне вдруг привиделась довольная женщина, втирающая кольдкрем в лицо. В каком-то смысле, насколько я понял, его подопечные становились как бы продолжением его самого; это свою кожу он шлёпал, гладил, подправлял, словно какой-нибудь великий живописец — свой холст.