Бунин. Жизнеописание - [161]

«Об одной брехне Горького на Толстого, будто Толстой сказал про Чехова, что он, Чехов, „скромный, тихий, точно барышня, и ходит, как барышня“ я уже писал вам. Почему это брехня? Потому, что, во-первых, Горький всегда вкладывал в уста Толстого совершенно не свойственный Толстому язык, вложил и тут, а во-вторых, потому, что такой „проницательный“ человек, как Толстой, никак не мог не видеть, что Чехов, ходивший именно как сын своего сурового отца-лавочника, высокий, широкоплечий, и на людях всегда бывший несколько суровым, сугубо сдержанным, ничуть не был похож на барышню (и кстати сказать, никогда не „робел“). Это я вам уже писал. Теперь прибавлю, почему именно нужна была Горькому эта брехня, как и многие, многие другие брехни его: потому, что он всегда действовал в этих случаях очень расчетливо, — много раз противопоставлял свою силу, свой нахрап, свой „челкашизм“ выдуманной им, Горьким, „тихости“, бессильной „грусти“ своего соперника, Чехова, раз даже сказал про него приблизительно так (пустив на свои глаза актерскую слезу, на которую он был такой мастер): „Глядишь иногда на Чехова — и подумаешь: взять бы тебя, несчастного, на руки и унести куда-нибудь подальше от всей пошлости, окружающей тебя“. Видите, мол, каков Чехов — и каков я, могущий взять его на руки! Вовсе недаром кому-то писал Горький, например, в 1913 году про Чехова и про меня (то, что вы цитируете в вашем фельетоне): „Очень рекомендую вниманию вашему Чехова и Бунина. Оба с изумительной силой чувствовали значение обыденного и прекрасно изображали его“. Видите, как опять ловко: так хвалит нас, что кому же придет в голову, что он роет нам с Чеховым некоторую яму: Чехов и Бунин, мол, годны только на „чувствование обыденного“, в то время, как он, Горький, „сокол“, „буревестник“ и т. д. (Ловкость вроде той, которой так часто пользовалась в своих похвалах и Гиппиус; например, в таком роде: Бунин прекрасное неподвижное озеро.) Ради прославления, утверждения своего челкашеского „романтизма“ Горький соврал, будто Толстой раз сказал ему нечто в таком роде: „Вы, конечно, не можете мне нравиться, потому, что вы — романтик“» ^[1038].

В письме Адамовичу 29 декабря 1949 года Бунин шутит:

«Пишу, находясь в большой грусти. Прочел в последней „тетради“ „Возрождения“ несколько ужасных для меня строк поэта Георгия Иванова: „С тем, что Блок одно из поразительнейших явлений русской поэзии за все время ее существования, уже никто не спорит, а те, кто спорит, не в счет. Для них, по выражению 3. Гиппиус, дверь поэзии закрыта навсегда…“ ^[1039]

Строки эти, конечно, довольно странны: раз „никто не спорит“, откуда же взялись „те, кто спорит“? Но это „не в счет“. „В счет“ мое ужасное положение: Иванов и Гиппиус „навсегда закрыли дверь поэзии“ для меня, несчастного спорщика!

И еще так говорит поэт Иванов: „С появлением символистов унылый огород реалистической литературы вдруг расцвел, как какой-то фантастический сад…“ Тут опять оказался я в дураках: никак не думал, что была „унылым огородом“ та литература, в которой при появлении в ней символистов были „Вечерние огни“ Фета, стихи Вл. Соловьева, Лесков, Гаршин, Чехов, „Смерть Ивана Ильича“, „Крейцерова соната“, „Хозяин и работник“, „Воскресение“ Толстого» ^[1040].

Бунин удивлял знавших его тем, что «задор никогда его не покидал» ^[1041]. После него «осталось множество экспромтов и стихов „на случай“, остроумных и злых или нарочито наивных» ^[1042]. Ему, видимо, не понравился роман художника и писателя С. И. Шершуна «Долголиков», который похвалил Г. В. Адамович, и Бунин пишет Георгию Викторовичу 4 ноября 1947 года:

«Не раз обижали вы меня в моей молодости („Все луна светит и все гуляет Бунин-Арсеньев по саду…“) и не раз хотелось мне —

Монпарнасом погулять,

Девок взором пострелять,

Руку в юбках их потешить,

Шершуна с Пегаса спешить

И башку с широких плеч

Адамовичу отсечь.

а меж тем не мешает мне все это любить вас…» ^[1043]

Многое ему было дано, чтобы покорять людей. В живом общении Бунин пленял своей духовной мощью — свойство гениальных натур. Были в нем неувядавшая жизненная сила, гармоничная — и благостная и вызывающая, — и царственность, то, что так поразило его и Алданова в тяжело больном Шаляпине, посетивших Федора Ивановича на исходе дней его.

«Бунин презирал кощунство, — вспоминает С. Ю. Прегель, — но вместе с тем в нем жила языческая любовь к природе, к чувственному миру, к земле, в которую он ни за какие блага не хотел лечь» ^[1044]. И отстранялся от старости, считал ее чем-то противоестественным. «Ему была невыносима мысль, что Андре Жид во фраке едет на свою премьеру в „Комеди Франсез“, а он, Бунин, в халате, с трудом и неохотой добирается до столовой, где его ждут посетители» ^[1045]. На людях он преображался.

Вот 1947 год. «Вечер Бунина. На эстраде Иван Алексеевич. Ему холодно, он зябко потирает руки. Тут, оказывается, холоднее, чем в нетопленом зале. Но голос его начинает крепнуть, молодеть. Он читает стихи, что когда-то читал в Москве:

Синий ворон от падали

Алый клюв поднимал и глядел.

А другие косились и прядали,

А кустарник шумел, шелестел.