Бунин. Жизнеописание - [160]

В заключение должен вам признаться, что это я предал на расстрел генерала Краснова. А вывел меня на чистую воду какой-то „уважаемый И. К. Окулич“. Все это напечатано в какой-то… русской американской газете (печатающейся по старой орфографии), — в „Письме в редакцию“ Глеба Струве, каковое письмо привожу целиком и слово в слово, только с моими подчеркиваниями некоторых слов и фраз:

„Письмо в редакцию

М. Г. г. Редактор! В номере вашей газеты от 19 с. м. напечатана статья уважаемого И. К. Окулича, в которой он, как о факте, говорит о поездке И. А. Бунина, после войны, в СССР и о возвращении его оттуда, почему-то при этом сопоставляя этот факт с судьбой выданного Москве американцами и расстрелянного большевиками генерала П. Н. Краснова, который, как известно, во время войны стоял на откровенно про-германской позиции.

Не вдаваясь в оценку по существу этого сопоставления, я считаю своим долгом внести поправку в статью И. К. Окулича, очевидно добросовестно введенного кем-то в заблуждение. И. А. Бунин в Советскую Россию не ездил и, насколько мне известно, ездить не собирается, хотя попытки соблазнить его поехать туда и делались.

Можно так или иначе морально-политически оценивать некоторые действия И. А. Бунина после освобождения Франции, но нельзя взваливать на человека обвинение в поступке, которого он не совершал. Глеб Струве“.

Как видите, это нечто такое, — и статья Окулича и письмо Струве, — чему просто имени нет. Кто такой этот Окулич? Несомненно, что или чудовищный мерзавец или кретин. Но вот Струве называет его „уважаемый“, „не вдается в оценку по существу“ того, в чем обвинил меня Окулич, говорит о каких-то моих „аморальных действиях“ — и последними словами своего „Письма в редакцию“ разъясняет некоторую неясность начала этого письма, — уточняет, что Окулич твердо обвиняет меня в предательстве на смерть Краснова: иначе он не написал бы этих слов: „нельзя взваливать на человека обвинения в поступке, которого он не совершал“. <…> Я написал бешеное письмо Алексею Струве — для передачи того, что я сказал в этом письме, Глебу» ^[1037].

Газета, напечатавшая статью какого-то Иосифа Окулича, бывшего чиновника — дореволюционного времени — правых взглядов, провинциального газетчика, — «Русская жизнь». Бунин написал «бешеное письмо» Алексею Струве для передачи того, что он сказал в этом письме, его брату, адреса которого не знал, позднее послал открытку Глебу Струве. Алексей Петрович не обиделся за брата; они были знакомы с 1919 года и дружили, Алексей Петрович был книжник-библиограф, Бунин называл его «Букинистом», так как он собирал и продавал старые русские книги «в рабочем порядке… жил в русской книге», — писал он автору этих строк 10 января 1969 года. Глеб Петрович, судя по тому, что он писал о Бунине, и по его письмам, относился к Бунину уважительно и с должным почтением.

Эту, по выражению Ивана Алексеевича, «маленькую историю» с И. К. Окуличем, — из-за чего он так огорчился, — он скоро забыл. Трудно было найти человека менее злопамятного, чем он.

Бунин предлагал А. Седых для «Нового русского слова» заметки (не политические), надеясь, что будут платить хоть что-нибудь небольшое, не считаясь с его «вселенской славой»; «заметки» — воспоминания о современниках. В послевоенные годы (1946–1953) он написал также многие рассказы, они, как и «заметки», публиковались в периодических изданиях. Часть из них вошла в книгу «Темные аллеи», а некоторые — из тех, что при жизни Бунина не были напечатаны, — согласно его «Литературному завещанию», должны быть включены в будущее собрание его сочинений. Всей прозы этих лет хватило бы на отдельную книгу; и еще вышли «Воспоминания»; а смерть застала его за работой над книгой о Чехове. Для будущих изданий Бунин в данное время основательно проредактировал тексты всего собрания сочинений, изданного в 1934–1936 годы издательством «Петрополис». В 1950-е годы он издал в новой редакции «Жизнь Арсеньева», а также три сборника рассказов (один, «Петлистые уши», вышел посмертно, его корректуру он успел прочитать).

И как нелепо выглядит утверждение, что Бунин, «больной, полунищий», в эти годы был «лишен возможности работать» (цитированная выше статья в газете «Литературная Россия», 1990, № 10, 9 марта). Болезни не всегда одолевали. А что касается его беспокойства о средствах к жизни, то, хотя были моменты отчаянного положения, следует все же помнить слова Веры Николаевны, что у Ивана Алексеевича был страх нищеты, а потом — расточительство. К тому же, по своей большой страстности, он иногда мог и кое-что в письмах преувеличивать.

Бунин жил жизнью творческой до конца дней своих. «В измученном Иване Алексеевиче жил его прежний творческий дух, — писала Т. Д. Логинова-Муравьева. — Любил он по-прежнему общение с друзьями». Письма, в которых он нередко говорит о воспалениях, астме и прочих невеселых вещах, проникнуты юмором, от них веет жизнелюбием; к тому же, что было ему ненавистно, он был беспощаден, писал без всяких компромиссов о воспоминаниях Горького о Толстом, «лживость, топорность, брехня которых достойна рваных ноздрей и каторги», — говорит он в письме Адамовичу 15 июля 1947 года. Свою мысль он развивает в письме, посланном Адамовичу на следующий день: