Бумажный дворец - [52]

– Покачай меня! – просит Петра.

Я забыла перчатки. Мои руки синеют, пока я тяну металлическую цепь качелей, подкидывая ее все выше и выше на ветру. Деревья стоят голые. Я чувствую в кармане монетки в двадцать пять центов, которые стащила из кухонного ящичка, где миссис Штраус держит мелочь для домработницы, чтобы бросать в стиральную машинку в подвале.

Я выхожу из лифта и машу на прощание Пепе, нашему консьержу. Несколькими этажами выше кто-то звонит, вызывая его. Пепе захлопывает тяжелую бронзовую дверь. Внешняя дверь лифта закрывается у меня за спиной. Я стою на площадке, шаря в рюкзаке в поисках ключей. Даже здесь, снаружи, мне слышно, как ругаются Лео с Конрадом. Они кричат так громко, что их слышат, должно быть, все в здании. Конрад орет, что Лео ничего не понимает, что его просто попросили «подержать». Это не его травка.

Я соскальзываю на стершийся черно-белый мозаичный пол и прислоняюсь спиной к двери. Я ни за что не могу сейчас зайти в дом.

– Ты наказан, месяц будешь сидеть дома! – кричит Лео.

– Ты не можешь так поступить! У меня билеты на рестлинг, там будет драться Андре Гигант! – вопит Конрад. – Я веду Лесли!

– Отдай их Элле.

– Я купил их на деньги, которые получил на Рождество от мамы, – всхлипывает Конрад. – Ты мудак. Ненавижу тебя.

Я делаю домашку по алгебре у себя за столом, когда на пороге появляется Конрад.

– Держи, стерва, – говорит он и бросает мне билеты.

– Чем я виновата? – спрашиваю я. – Я даже не люблю спорт.

Март

Меня будит шелест бумаги. В щели между моей закрытой дверью, на которой теперь есть крючок, торчит угол оранжево-белой книги в мягкой обложке. Я с ужасом смотрю, как «О мышах и людях» медленно движется вверх. Доходит до металлического крючка и поднимает его. Книга исчезает. Поворачивается ручка.

– Мам? – зову я, прежде чем он успевает открыть дверь. – Это ты?

Я слушаю, как его крадущиеся шаги удаляются по коридору, а потом заново запираю дверь на крючок.

Апрель

С того дня, как мы приехали к бабушке с дедушкой в Коннектикут, все время моросит унылый дождик. Бабушка все повторяет, что без апрельских дождей не будет майских цветов, но эта погода навевает мысли скорее о чем-то мрачном, нежели о свежих красках новой весны. Мы с Анной приехали погостить у дедушки с бабушкой на две недели. У бабушки Миртл стало плохо с сердцем, и она чувствует постоянную слабость. Ей пригодится помощь по дому. У Анны начались весенние каникулы, и она хочет провести бо́льшую часть времени с ними.

– Кто знает, когда я в следующий раз вернусь из Калифорнии. Они могут уже умереть к тому времени, – говорит она, когда звонит рассказать мне свой план.

– Как мило. Мы все будем так по тебе скучать.

– Ты же знаешь, что будешь, – усмехается Анна.

– Знаю. Я уже скучаю.

Теперь мы с Анной лежим в нашей старой комнате на кроватях, на которых провели последние три дня, читая книжки, которые бабушка Миртл взяла для нас в библиотеке. «Будет чем заняться, пока эта противная погода не переменится», – сказала она, выдавая нам по толстой книге. «Война и мир» для Анны, «Грозовой перевал» для меня.

Я подношу книгу к лицу, вдыхаю запах страниц. Обожаю, как пахнут библиотечные книги – их аромат будто богаче, чем у обычных книг, и вызывает в воображении блистательные ушедшие эпохи, мраморные лестницы во дворцах, сенаторов.

Анна, зевая, потягивается.

– Эта книга слишком длинная. И слишком русская. Такая напористая мужская проза. Никогда ее не закончу. Лучше поищу себе что-нибудь другое в книжном шкафу.

Оставшись одна, я слежу взглядом, как стекают по стеклу капли дождя. Не отрываясь, смотрю во мглу за окном. Яблоня стала тенью в тумане, ее мокрые черные ветки стучат по стеклу. Мне все равно, если дождь будет идти целый месяц. Я просто счастлива находиться здесь, где я в безопасности, где могу проводить время со своей веселой, бесцеремонной, саркастичной сестрой, где могу спать спокойно, зная, что какой бы старенькой и слабой ни стала бабушка, она будет любить и оберегать меня, печь мне свежие вафли, мыть мне голову детским шампунем в раковине на кухне, совсем как когда я была маленькой, смывая сладковатый керосиновый запах теплой водой, пока моя изогнутая под неестественным углом шея прижимается к холодному керамическому краю раковины. Однако даже здесь подсознательная привычка не терять бдительности не дает мне уснуть всю ночь. Я лежу в темноте, слушая успокаивающее посапывание Анны, прежде чем провалиться в тревожный сон.

– Хреново выглядишь, – заметила Анна, приехав из Калифорнии.

– Бессонница, – ответила я.

– А я-то подумала, кто-то поставил тебе фингалы под оба глаза.

Когда Конрад только начал ходить ко мне в комнату, я хотела позвонить Анне и рассказать ей. Но я знала, что Анна все передаст маме, даже если я заставлю ее дать обещание не делать этого. Анна не такая, как я. Конфликт для нее родная стихия. Ей плевать, что подумают другие. У нее нет потребности всем нравиться. Анна – боец. Она бы ни за что не позволила Конраду делать что ему вздумается. И не поняла бы, почему я позволяю. Ей не понять, что единственным способом защититься от позора и унижения для меня было отрицать произошедшее. Но если бы я рассказала Анне, та бы призвала Конрада к ответу, сдернула бы покров, по-своему обнажила меня. Конраду бы стало известно, что я с самого начала знала его грязный секрет. А потом, когда все закончилось, я подумала: ничего ведь ужасного не произошло. Да, он трогал себя, но ни разу не касался меня. Никому не нужно об этом знать. Но недавно его ночные визиты возобновились, и я пожалела, что не рассказала, когда могла.