Бумажный дворец - [107]

Мое сердце пропускает удар. Не было никакого поцелуя. Я не целовала Джонаса вчера. Он вышел из темноты, взял меня сзади. Я, не дыша, испускаю вздох облегчения.

– Пит, я понятия не имею, о чем ты.

– Не ври. – Выражение его лица жесткое, как речные камни, уверенное в своем праве на гнев.

– Я не вру. Что ты имеешь в виду под «видел»? Где?

Чудовищная мысль закрадывается мне в голову: а вдруг Питер проследил за нами до разрушенного дома? Вдруг наблюдал из-за деревьев? Видел наш открытый, животный секс?

Питер качает головой в отвращении.

– Только что. На кухне. У Диксона.

Море в моем теле переменяется, теперь я чувствую прилив чистого облегчения.

– Ты имеешь в виду то, что я поцеловала ожог у него на руке? Боже.

– Дело не только в самом поцелуе. Я видел, как он смотрел на тебя, – не унимается Питер. – Как будто хочет тебя.

– Да-да, конечно, – произношу я с вымученным сарказмом. – Как же он может меня не хотеть? Я неотразима.

– Я видел, как ты смотрела на него в ответ, – говорит Питер.

– Я намазала ему руку маслом. И нашла ему полотенце.

Питер забирает у меня яичную коробку.

– Знаешь, что Элла? С меня хватит. Я иду спать.

Он бросает мешок в бак, захлопывает крышку и прочно завязывает трос.

– Господи, Пит. Это же Джонас. Наш самый давний друг.

– Твой самый давний друг.

– Я поцеловала, чтобы не болело, как ребенку. Ты сам там был.

– Был, – откликается Питер и уходит от меня.

– Подожди, – говорю я, следуя за ним. – Ты серьезно расстроился из-за того, что я поцеловала Джонасу обожженную руку?

Питер смотрит на меня сверху вниз. Его глаза – холодное серебро, с оттенком ртути.

– К черту. Думай как хочешь, – бросаю я, скрывая нервозность за праведным гневом. – Джонас – мой старый друг. Конечно, он меня любит. Но не такой любовью. Это было бы как инцест.

На его лице мелькает смесь надежды и сомнения.

Мы зашли в патовое положение: Питер, неуверенный, отчаянно хочет разрешить свои сомнения, а я, испуганная, не поддаюсь, скрещиваю пальцы за спиной, изображаю негодование и мысленно приказываю ему поверить мне. Я отказалась от Джонаса. Выбрала Питера. Умерла ради него. И теперь я молюсь Богу, который, как я знаю, не существует. Клянусь, что после этого больше не будет никакой лжи.

– Ладно, – произносит он наконец, и его лицо чуть смягчается. – Но если ты врешь…

Я говорю ровным голосом:

– Хорошо. Потому что между мной и Джонасом ничего нет, как и между мной и кем-либо другим. Ты единственный мужчина, которого я люблю. Клянусь.

– Хорошо, – кивает он. Подходит и жестко целует меня. – Но больше никаких поцелуев с другими мужчинами. Ты моя.

– Да, я твоя, – говорю я.

– А теперь пошли в постель, чтобы я мог заняться любовью со своей женой.

– Дети еще не спят, и мама где-то бродит.

– Тихо. – Он берет меня за руку и ведет по темной тропе к нашему домику. Толкает меня перед собой вверх по ступенькам. – Повернись! – рычит он.

Я поворачиваюсь к нему, хватаюсь за дверную раму. Он просовывает руки мне под платье, снимает трусы, наклоняется и медленно лижет меня шершавым языком.

– Ты на вкус как море, – шепчет он.

Я закрываю глаза и представляю океан, сегодняшний пляж, палатку, Джонаса. Кончаю ему в рот, думая о другом мужчине, которого люблю. Когда наконец появляются слезы, я плачу не о том, что потеряла, а о правде по поводу Джонаса, которую не могу излить.

10:30

Мы лежим рядом, Питер обмяк в посткоитальном сне, простыни сбились вокруг наших лодыжек, наших раскинутых рук и ног. Я поворачиваю подушку, кладу щеку на холодную сторону и вслушиваюсь в тихое похрапывание Питера, вдыхаю его сигаретное дыхание, смотрю, как поднимается и опускается его грудь. Не могу успокоиться. Мне нужно, чтобы он вернулся ко мне. Но я знаю, что ничто не пробудет его от этого сна. Мужчины сразу же засыпают после оргазма. А женщины просыпаются. Удивительно это несовпадение ритма. Возможно, им необходимо отдохнуть после тех усилий, что они приложили, чтобы оплодотворить нас. А наша задача – подняться, подмести пещеру, уложить детей на их тростниковую лежанку, поискать у них в головах вшей, рассказать им истории, которые они когда-нибудь передадут своим детям: об огне, каменных колесах, светящихся сталактитах в пещере, застывших во времени, о мальчике, который преследовал большую птицу, о том, как пересечь океан. Я снова одеваюсь и выхожу из домика. Уже поздно, но мне нужно поцеловать детей.

Свет в их домике еще горит.

– Где вы были? – спрашивает Мэдди. – Почему не пришли есть мороженое?

– Папа не очень хорошо себя чувствует. Пришлось дать ему аспирин и уложить спать.

– Ага, конечно, – усмехается Джек, не поднимая глаз со светящегося, как голая лампочка, экрана своего компьютера.

Мэдди читает Финну вслух. Они устроились рядышком на ее кровати. Она держит тяжелую потрепанную книгу в оливково-зеленой обложке, заплесневевшей от времени.

– Что ты читаешь?

– Нашла на полке в туалете, – говорит Мэдди и поднимает книгу, чтобы я могла ее разглядеть.

– Она лежала там, еще когда я родилась. Сомневаюсь, что кто-нибудь когда-нибудь ее читал. – Я сажусь на край кровати. – Двигайтесь.

Мэдди садится ближе к стене. Финн тоже подвигается, кладет голову мне на руку.