Бульварный роман. Исповедь алкоголика - [7]

Демон

В глубине земли —

Черной головы —

Жаждут синевы

Черные глаза:

Слепо взгляд, сгорая, блестит углем,

Чтобы синева

Возвратилась в дом.

Поступил в литинститут им. А. М. Горького в семинар драматургии.

Сохнущие грибы

I

Миг исчез.

Закачалася связка грибов над плитой.

Подберезовик сохлый. Серебристо-седой.

Он души моей кажется звуком.

II

Где шажок этой свежей девчонки,

Что парила в свой час над травой?

Где свет кожи, березово-тонкий?

III

Задохнулся Святым, свежим духом.

Стал я, стал заколдованным,

Навзничь прикованным к воздуху слухом,

Стал в озерной воде отражением, горькою рябью раскованным.

IV

И теперь – говорить о любви?

Так простите же мне безрассудство!

Ох и время охоты, когда собираешь грибы!

Ох, азарт, ты – распутство!

Жизнь минует. Охотничий пыл. Вся любовь.

V

Подберезовый звук. Время сушки грибов,

Что на снисках висят: мои чувства.

Впрочем – суп. К январю я готов,

Будет вкусно.

Вкусен звук серебра, вкусен запах и зов,

Да и будет в желудке не пусто.

Резать, снизывать в связочки – чем не искусство?

Усыхай же нежнее до ломкого хруста,

Колыхайся ж, легчайший улов,

В кружку лью молока я прохладного.

Аромата лесов, духа мятного.

Тихих слов.

Ленинградский вокзал Трилистник

I

Икар в парке

Гуляя в Петергофском парке,

ты как гусляр в подводном мире,

в воображенье строишь церковь

и возвращаешься к жене,

а здесь вокруг тебя химеры,

и здесь кругом тебя русалки

гуляют в Петергофском парке,

или в неведомой стране.

Лист подорожника на ранку —

стихотворение на память:

корабль в небе с ревом ходит

над паутиной городка, —

не думаю на травы падать,

на восковых прекрасных крыльях,

Ты ждешь меня в аллее парка,

трава причала высока.

II

Татуировка

Татуировка, как украинская ночь, тиха.

И с ней я одинок. А ты меня не слышишь.

Не знать тебе, как ты из глубины стиха,

очаровательница, дышишь.

Не верю внешности твоей, когда смотрю

на фото: на развалину любови.

Остались там навстречу январю

твои содвинутые брови,

в цветочек миленький простецкий сарафан.

И что он трогает мне душу?

Не то, чтоб облегал так живо ситец стан, —

с чего хранить бы мне простой узор?

Послушно

его мне память предлагает? Древний грех,

Так нежен я с тобой, как следовало б с жизнью!

О! был бесспорно я пропащий человек! —

Но что ж теперь-то я к пропащему завистник?

Татуировка на руке: не ты за ней,

но дух элегии прохладной;

чем одиноче здесь, тем ты во мне свежей,

воспоминаний ветер беспощадный

впрок… Разве копятся мелодии в душе

впрок? Разве не одна звучит до темной ночи? —

На раме выткал сна бормочущий клубок

твои таврические очи.

III

Пятна

Сквозь шум, сквозь гам, сквозь плеск вина, сквозь канитель,

сквозь «сновымгодом» – дзынь и безвозвратно,

хмель набегающий и откативший хмель

со скатерти глядят мне в радужные пятна.

Встретил Рейна. Был посвящен в полузащитники его проигравшей команды, и сам научился проигрывать.

Другу Женьке (песня с понта)

I

Все ты грезишь, одуванчик золотой —

Когда вот уже покрыться сединой

Одуванчику пришлым-пришла пора,

Что хоть вспомнишь ты до снежного утра?

А ведь зазвонит от неги неземной

Вся земля (она в пуху своем бела),

Хоть потом настанет лето за весной,

Уж закачаются чужие купола.

II

А ты, брат, нежишься под небом голубым,

Знай, над речки лоскуточком прошитым.

Все качаешься над низкой ты травой.

Все ты грезишь золотою головой,

Где кузне-они-кузнечики гремят:

Молоточками издергивают стук.

Где в каре-точках никчемно все спешат

Паучки, поводья выронив из рук.

Кто бродил там, кто там песенку свистел? —

Спросят, Женька, – травы желтые вокруг:

В чистом поле одуванчик опустел.

Это осень. Это холод, милый друг.

Отчего же зелень, говори, в слезах?

Или зимы дивных песен не споют?

Есть надежда? Птичья нитка в небесах.

Брось. Прореху голубую не зашьют.

IV

Брат, лошадушка ветряная несет

Тех, под кем уж не сгибается трава.

Многим шепчут небеса: «О чем ты вот

Тут мечтала? – Золотая голова».

Бедный Джон

Нике Глен – знак победы.

My poor boy (уже пожилой) —

Добрый Рыцарь Джон.

Всех добрых рыцарей звал он на бой:

Во славу, в честь их нежных жен.

…………………………И

Дамской перчаткой украсив

Шлем,

Мечом отзванивал

Гимн

«Прекрасной Элизе-Луизе-Глен!»

(Той, что ушла с другим).

I

Всю жизнь Джон пел: «Моя жена —

Цветок!» – пел в пыли дорог:

«Добра, нежна, бела, пышна,

И румяна, как сладкий пирог!

Ах! Сердце! Пой!» (said my poor boy), —

«И в-трама-и-в-тарара-рам:

Рубиться буду во имя Той!»

(Которая где-то там).

* * *

Кому не везло, того – убивал.

Но кто попадался в плен,

Был должен сложить и спеть мадригал

Элизе-Луизе-Глен.

………………………И

И битые лорды тащились (без свиты!)

И хором (нестройным) орали (сердито),

Внезапно (и злобно) рыча,

Пугая ее но ночам:

«Простите! Я понял! Элиза! Луиза!

Вы Всех Привле-Кательней! Сверху И Снизу!» —

И падали ниц,

И квасили нос.

И стыдно им было до слез.

* * *

Тут старый добряк – садовник Бак

(Поглубже надев ночной колпак),

В тележку, сопя, собирал у ворот

Всех тех, кто умрет – вот-вот.

Тут Леди варила бульон им, компот

(Даже – чистила пыльную знать,

Хрипящую список ее красот,

Которые «надо признать»!)

* * *

И… все ждала. И р-раз! – ушла:

С пажом по прозванью Café au Lait[15].

А Джону сказали, что Леди

Ушла:

Что плохи его дела.

II

«Так что же», – грустно пробормотал

Бедный мальчик Джон, —

«Она красавица. Он же признал.