Бульвар - [72]

В перерыве по гримеркам проходит Андрон, дела­ет замечания.

В нашей гримерке взялся сразу за Званцова:

— Легкий ты, Званцов, легкий. Как мальчишка летаешь по сцене. А твой герой битый-перебитый. Под ним земля прогибаться должна, когда он идет. И не забывай про те моменты заикания, которые мы обозначали. — И, пристально всматриваясь в лицо Званцова, подозрительно спросил: — А ты чего такой красный?

Не потеряв ни капельки самообладания, Званцов с возмущением парировал:

— Да что тут непонятного?! От волнения, конечно же.

Наверное, такой ответ Званцова Андрона не совсем убедил, и он, немного помедлив, замахал пальцем у того перед носом.

— Ты меньше волнуйся... и делай все как надо. Смотри мне...

Повернулся ко мне, хотел что-то сказать, но только молча похлопал по плечу и пошел с гримерки.

— Вот что значит мастер! Ни одного замечания, — съязвил Званцов.

— Учись, будешь и ты мастером, — отмахнулся я.

Во втором действии зал несколько раз аплоди­ровал. Мы окончательно убедились, что спектакль получился. Оценка зала, да еще такого профессио­нального и требовательного, чьи аплодисменты об­рывали тишину, давала право нам делать желан­ный вывод.

В финале зал аплодировал стоя. И именно на мой поклонный выход все зрители встали.

О, какая пьянящая минута восторга! Минута ра­дости и взлета над всем... Забыты ссоры, расколы, неудачи, интриги, нетерпимость... всех хочется об­нять и любить, простить плохое, чтоб мое плохое про­стили мне. Момент неповторимости. Момент только этой минуты, которая вот-вот исчезнет и никогда не вернется. Будут другие, похожие, но уже не те.

И пусть те другие, может, даже еще выше воз­несутся, украсят большей удачей и большим успе­хом, — но и я уже буду другим. Будет другим все и всё: люди, животные, звери, воздух, солнце, месяц, день, год... Другое время. А теперь — минута радос­ти и взлета! Зал аплодировал стоя.

А когда в нем зажегся свет, я увидел лица зрителей последнего ряда: они были светлые и доверчивые — открытые.

Несколько раз повторив поставленный Андроном поклон, актеры остановились, и все, стоя на одной линии, уже только кланялись. Потом начали апплодировать вместе с залом. «Режиссера, режиссера!» - несколько раз выкрикнули из зала.

На сцену вышел Андрон — овации усилились. Сжав ладони, он поднял руки над собой, приветствуя зал. Подошел к каждому актеру, поблагодарил обнял. Женщинам целовал руку.

Потом на сцену вышли художник, композитор, балетмейстер. Они тоже были встречены дружными зрительскими и нашими актерскими аплодисментами.

Мы победили, мы добились того, чего желает каждая постановочная группа, начиная работу над новым спектаклем. Мы победили — и это было оче­видно. Мы победили — и были счастливы.

Особенно хорошо наши чувства понимали актеры из других театров, которые были в зале и отдавали нам дань уважения. Они словно примеряли на себя наш успех, подсознательно к нему присоединялись. Все актеры — одного Духа, одной крови, одного Име­ни. И сегодня мы утверждали и утвердили это право отличия.

После сдачи Андрон попросил всех участников спектакля и работников технической службы к себе в кабинет. Были критики, несколько ведущих ре­жиссеров из других театров, некоторые наши акте ры, не занятые в спектакле, но искренне радовав* шиеся этому успеху.

Друзья Андрона — спонсоры — накрыли богатый стол: коньяк, водка, шампанское; из закусок колбаса, сыр, рыба, разные бутерброды, бананы, груши, апельсины, лимоны.

Говорили тосты, пили. Постепенно уходило на­пряжение, нормализовалось кровяное давление.

Был праздник.

Хорошо выпившим я пришел домой только око­ло двух часов ночи. На такси меня подвез Андрон — благо, жил в моем направлении.

Приняв душ, глянул на себя в зеркало и увидел там покрасневшее, с выразительными морщинами на лбу и возле глаз, лицо, светлые, почти бесцвет­ные, как родниковая вода, глаза, тихо произнес:

— Вот и все.

***

На следующий день — понедельник, в театре вы­ходной, я был свободен. Свободен от радио, на кото­рое меня все реже и реже приглашали, так как пере­дачи, которые вел только я, — закрыли, да и другие тоже, объяснив это отсутствием денег. Не было вес­тей из киностудии: по договору у меня оставалось еще два съемочных дня.

Телевидение уже давно про меня забыло. А было же, что не вылазил оттуда: чуть ли не через день был на экране. За сезон — три, четыре главные роли в телеспектаклях.

Было.

И будет ли опять?

Для актера свободное время — что-то необычное, непонятное. Особенно, если актер был всегда востре­бован. Во время этой свободы в его сознании начина­ет возникать дискомфорт, чувство растерянности. А если эта невостребованность затягивается на неде­ли, месяцы, годы — тогда беда...

Может, тогда заняться другим делом, — любым, даже совсем не похожим на актерское. Но это только тогда, когда актер сможет преодолеть самого себя, если у него это получится. А чаще всего это напрасные старания.

В половине двенадцатого позвонила Света, сказала, что сегодня прийти не сможет. Почему не сможет — уточнять не стал. Нужно было мириться тем, что есть, или окончательно расходиться, рвать с ней всякую связь, пока с головой не утонул в этой роскоши чувств. Иногда я терял над собой контроль. Я делался слабым и безвольным, и за это ненавидя себя. Ругал последними словами: мокрица, амеба, червяк... и ничего не менялось в моем сознании и в моем отношении к Свете. Я дивным образом выпадал из себя.