Бульвар - [64]
Не удовлетворяло его, как выставлено освещение, и он злился на световиков. Нападал на гримеров — те также были с хорошего бодуна и, как мне показалось, уже не первый день плыли в этом океане воображаемой свободы, ругал их за то, что сделали много крови на моих рукавах и лице, и требовал убрать. А те тихо, чтобы не слышал, посылали его на три буквы и делали вид, что выполняют замечания, а на самом деле ничего не меняли. Даже на Калачникова попробовал гаркнуть, мол, не с той точки нужно снимать, но тот остро мгновенно отреагировал:
— Орать на своих детей будешь. Еще раз попробуешь — сам за камерой потянешься, если не умеешь по-человечески.
Трусов сразу успокоился, только тяжело сопел, зло поглядывая из-под бело-рыжих бровей.
Когда конфликтуют режиссер-постановщик и оператор-постановщик — никто другой слова не имеет! На съемках фильма это две равнозначные силы, которые определяют или высокое художественное качество, или серую посредственность. Все остальные из постановочной группы только помощники, исполнители тех или других творческих замыслов двух первых.
От всех в стороне стоят только актеры. Хотя, если честно, то и они подчиняются режиссерскому и операторскому решению. Актер — тягловая лошадь, которую запрягли, и направление ей определяет режиссерско-операторская воля.
Наконец сняли первый дубль: мне нужно было пережечь веревку, которой были связаны руки за спиной, развязать веревку на ногах и выползти из горящей комнаты.
По мнению режиссера, первый дубль получился неудачным.
— Хреново, — прошипел он и начал показывать, какие муки должны быть изображены на моем лице и как нужно перепаливать веревку на огне, который до костей обжигает мои руки. — Ты не понимаешь, что ли? Включи фантазию, ты же актер, — наседал на меня Трусов и показывал опять.
Мне было смешно смотреть на него, так как делал он это плохо и примитивно, но я молча, с серьезным лицом его выслушивал, кивал головой, что все понимаю и сделаю так, как он того хочет.
Второй дубль, по мнению режиссера, оказался более удачным, хотя я делал все по-своему, как сам чувствовал и понимал сцену, не принимая во внимание клоунский режиссерский показ.
— Хорошо! Уже неплохо, но еще не совсем то, что мне хотелось бы, — высказывался он из-за камеры и, размахивая руками, начинал показывать снова.
Кто-то засмеялся. Трусов мгновенно насторожился, как хищник, глянул в сторону, откуда послышался смех, и изо всех сил заорал:
— Вон с площадки!
Наступила мертвая тишина.
Начали снимать третий дубль. И он получился совсем неплохо. По моему мнению, лучше, чем два первых, но выражение лица режиссера об этом не свидетельствовало.
— Хороший дубль, — доказывал Калачников, — что тебе не нравится?
— Понимаешь, вот тут чувствую,— и Трусов ткнул кулаком в грудь, — что-то не так. А что — не могу высказать словами.
— Да все как надо, все на месте, — начинал раздражаться Калачников,— Убедишься сам, пересмотрев пленку.
— Может, еще один дубль сделаем? — попросил Трусов Калачникова.
— Зачем, если последний просто отличный? Вспомни про то, что с пленкой у нас напряг.
— А у тебя все нормально? — с последней надеждой на еще один дубль попробовал уцепиться Трусов: вдруг что-нибудь не в фокусе оказалось, или какой-нибудь другой операторский недочет.
— У меня все в порядке, все как надо. Я ручаюсь за свою работу, можешь быть спокоен, — заверил Калачников.
— Какой дубль будем печатать? — уточнила ассистентка.
— Последний, третий, — не слишком уверенно ответил Трусов.
Начали готовить объект новой сцены, а я на сегодня был уже свободен. Было только пятнадцати часов, а смена намечена до девятнадцати. Эту разницу в четыре часа я решил посвятить Гольшанскому замку. От съемочной площадки, как оказалось, он находился километрах в полутора.
Господи! Какое же разочарование меня ожидало. Вместо огромного, таинственного, даже страшного в романе Короткевича замка меня встретили низкие, поврежденные временем и людьми из красного кирпича стены одной из его комнат или, может, какого-то зала. Все остальное разрушено, разбито до чуть видного фундамента, густо поросшего полынью. крапивой, репейником. Да еще какая-то яма углублялась под одной из стен. Видно, когда-то это было подземелье и, действительно, страшное, черное, где пытали крепостных, непокорных княжеской воле, крестьян. В метрах ста от всей этой старины — колхозная конюшня.
Горько было смотреть на этот гнилой, щербатый, загаженный людским и животным говном осколок былого величия, былой гордости и славы Великого княжества Литовского, а сегодня земли со светлым и чистым названием - Беларусь...
Мой Бог! Как это все осознать, донести до души, бы до самого себя, оправдать и немного успокоиться?! Не знаю. И никто не подскажет. Никто ничего не может сделать. Некому. Каждый скажет только одно; смотри на все проще, живи, и все. Что ж, если смысл жизни заключается только в том, чтобы жить — я буду жить! Я буду лгать и плутовать, льстить и обманывать, угождать и красть, брать кем-то случайно забытое и никогда не возвращать; спокойно проходить мимо, когда кого-то убивают насмерть, даже бровью не поведя; смотреть со стороны, как на тонком льду проваливается человек и тонет, и не предлагать ему никакой помощи.
Жизнь Лизы Хоули складывалась чудесно. Она встретила будущего мужа еще в старших классах, они поженились, окончили университет; у Эриха была блестящая карьера, а Лиза родила ему двоих детей. Но, увы, чувства угасли. Им было не суждено жить долго и счастливо. Лиза унывала недолго: ее дети, Тео и Джульетта, были маленькими, и она не могла позволить себе такую роскошь, как депрессия. Сейчас дети уже давно выросли и уехали, и она полностью посвятила себя работе, стала владелицей модного бутика на родном острове Нантакет.
В этом романе рассказывается о жизни двух семей из Северной Каролины на протяжении более двадцати лет. Одна из героинь — мать-одиночка, другая растит троих дочерей и вынуждена ради их благополучия уйти от ненадежного, но любимого мужа к надежному, но нелюбимому. Детей мы видим сначала маленькими, потом — школьниками, которые на себе испытывают трудности, подстерегающие цветных детей в старшей школе, где основная масса учащихся — белые. Но и став взрослыми, они продолжают разбираться с травмами, полученными в детстве.
Страшная, исполненная мистики история убийцы… Но зла не бывает без добра. И даже во тьме обитает свет. Содержит нецензурную брань.
Роман, написанный поэтом. Это многоплановое повествование, сочетающее фантастический сюжет, философский поиск, лирическую стихию и языковую игру. Для всех, кто любит слово, стиль, мысль. Содержит нецензурную брань.
События книги разворачиваются в отдаленном от «большой земли» таежном поселке в середине 1960-х годов. Судьбы постоянных его обитателей и приезжих – первооткрывателей тюменской нефти, работающих по соседству, «ответработников» – переплетаются между собой и с судьбой края, природой, связь с которой особенно глубоко выявляет и лучшие, и худшие человеческие качества. Занимательный сюжет, исполненные то драматизма, то юмора ситуации описания, дающие возможность живо ощутить красоту северной природы, боль за нее, раненную небрежным, подчас жестоким отношением человека, – все это читатель найдет на страницах романа. Неоценимую помощь в издании книги оказали автору его друзья: Тамара Петровна Воробьева, Фаина Васильевна Кисличная, Наталья Васильевна Козлова, Михаил Степанович Мельник, Владимир Юрьевич Халямин.
Когда даже в самом прозаичном месте находится место любви, дружбе, соперничеству, ненависти… Если твой привычный мир разрушают, ты просто не можешь не пытаться все исправить.