Бульвар - [63]

Когда сходятся два актера, то складывается впе­чатление, будто других тем, кроме театра, на свете не существует. Тема одна, как у попа молитва: те­атр, театр, театр! И не потому, что мало знают, на­пример, о музыке, живописи или даже о автомобильно-технических новостях. Просто все это вторичное, не шемит до боли, до бессонницы, до пьяной горечи от творческой неудачи. Жалуются на свою жизнь в театре, на неудовлетворенность режиссурой, на нищенские зарплаты. И тем не менее как факт стоит отметить то, что из ста процентов профессиональных актеров, может, только один процент, и то меньший, оставляют ее по собственному желанию...

В двенадцать часов мы были на съемочной площадке. Нас сразу отправили переодеваться в костюмы наших героев, потом на грим.

Действие фильма происходит в начале пятидесятых годов, и мой костюм состоял из коричневого пиджака и штанов с тонкими беловатыми полоска­ми, из кофейного цвета рубашки, рыжеватого широкого галстука, серой шляпы и черных, со стоптанной подошвой, туфель.

Я не тешил себя надеждой, что меня сразу начнут снимать, так как хорошо знал съемочный процесс фильмов. Дай Бог, чтобы сегодня хоть что-нибудь сняли. Одеться и загримироваться — еще совсем ничего не значит: можно просидеть в таком виде до ночи и услышать команду «Смена окончена!», поэ­тому я, как только приехали, сразу предупредил ассистентку режиссера, что у меня три дня, не больше.

Она успокоила меня, что все сцены с моим участием запланированы на определенное время и будут сня­ты. Теперь оставалось ждать. Я даже не мог поздоро­ваться с Калачниковым: снимали какую-то сцену, и он сидел за камерой. Издалека махнул ему рукой, и он мне в ответ тоже. Только в семнадцать часов мы пожали друг другу руки, обнялись.

Пока готовили мой объект — я играл директора школы, и сцена должна была происходить у меня дома, мы с Калачниковым зашли в местный бар, выпили по кружке пива. Калачников рассказал, что съемки идут тяжело, нервно, и ему не всегда уда­ется найти понимание с режиссером-постановщиком. Случается, тот запьет - тогда вообще полная ерунда. Я усмехался, пожимал плечами, мол, ситуация не новая, переживем. Калачников тоже с этим соглашался, но его невеселый взгляд свидетельствовал о том, что ему все же не безразлично, какой получится фильм. Его имя как оператора было на определенном уровне, и терять взятую высоту совсем не хотелось. Да и какой оператор мог сознательно снимать плохо, разве что дурак какой-нибудь или бездарь, которому начхать на то, что и как делается. А нехваткой таких ещё ни одна студия не страдала. Только свистни — сворой налетят. И платят им меньше, чем такому, как Калачников. Но режиссеры знают их способности и выбивают лишнюю копейку, чтобы взять художника, который умеет работать, им самим не хочется лицом в грязь ударить. Ведь дальнейшая перспектива постановки новых фильмов, при неудаче одного, может стать дли них весьма туманной. Так что экономить на операторе — все равно что пилить сук, на котором сидишь.

В бар забежала ассистентка, сообщила, что пло­щадка подготовлена, можно начинать съемки.

Прорепетировав сцену, сделали первый дубль. Режиссер остался удовлетворен, спросил у Калачникова, как у него. Тот ответил, что никаких заме­чаний, и дубль его тоже устраивает. Но все-таки ре­шили сделать еще один. В результате дали команду печатать первый.

Начали готовить мой новый объект, где сцена происходила на почте.

Пока шла подготовка, я бесцельно шлялся по улице. Калачников распоряжался установкой освещения. У одного местного жителя я спросил, где находится именитый Гольшанский замок, описанный в известном романе Короткевича. Тот показал мне улицу, по которой нужно было идти и никуда не сво­рачивать.

Меня позвали на площадку. И эту сцену сияли довольно быстро, тоже с двух дублей. Только теперь второй оказался более удачным, и режиссер скоман­довал печатать его. На этом съемочный день окон­чился, и все отправились в гостиницу. Базировалась съемочная группа в Сморгони.

Вечером ко мне зашел Калачников, и мы слегка посидели с бутылочкой водки, которую я привез из Минска, ибо точно не знал, как тут с этим напитком: вдруг какая-нибудь местная ерунда, вроде горбачев­ского сухого закона. Сморгонь соответствовала Мин­ску, и можно было взять что хочешь и когда хочешь. Даже рядом с гостиницей был ночник. Но мы нику­да больше не бегали. Остановились на одной бутыл­ке. Завтра предстоял нелегкий день.

И он оказался действительно нелегким. Режиссер запил.

Вчера с легким светлым лицом, тонким юмором и весельем, сегодня Трусов — фамилия режиссера — был отечный, надутый, с глазами, словно сливы-водянки, плавающие в мутной влажности глазниц. Иногда звонко и резко что-то выкрикивал, распо­ряжаясь насчет тех или других деталей, которые должны быть на площадке, или про их неточность, где они должны находиться.

- Здесь им место! — кричал он, показывая на большие, в деревянном футляре, часы с широким круглым маятником, которые повесили возле две­рей.— Здесь, в центре комнаты, между окнами. В пятидесятые годы такие часы были символом благосостояния, и их не могли запихнуть куда-ни­будь в укромное, темное место. Старались показать, что они есть у них, тем самым подтверждая опреде­ленный семейный достаток. А это что за бутылка на столе? Белая, тонкая, как проститутка на проспекте. Не было тогда таких бутылок! Была «Московская», и разливалась она в пивные бутылки, которые заливались на конце горлышка сургучом, и никаких ушастых жестянок на ней не было.