Булочник и Весна - [54]

– Гаснет! – спустя минуту заметил Коля. – Подвернули фитилёк!

И правда, фитилёк подвернули. За считанные секунды малиновый пламень смешался с лиловым и утих в остужающей синеве.

– Жалко Николая, дом их… – глянув на дальний край деревни, проговорил Коля. – Пришли в гости – и не по-людски. Там же вот, я видел, торец – весь в крошку об канделябр. Учудил я! Говорю: Николай, казни меня. А он знаешь что? Смеётся. Говорит: да он поддельный, столик твой! Всё, говорит, Колька, поддельно, кроме земли, неба, добрых человеческих чувств…

Коля умолк и, смакуя тузинское изречение, достал новую папироску. Я тоже закурил, но, видно, как-то неловко дым прошёл по ссаженному горлу.

– Простыл, что ли? – заволновался Коля, слушая, как я тщетно пытаюсь вынырнуть из-под кашля. – Так, может, пойдём, полечимся? – и кивнул на свою калитку. Коричневые лесные его глаза заблестели надеждой.

Я встал и, ухнув на миг в черноту, понял: с Колей хорошо умирать, но исцеление – не его профиль.

– Нет, Коляныч, прости, – сказал я, выбираясь на дорогу. – Попрусь к Тузиным, пусть таблетку дадут. Достал я их, конечно. Ну ничего, хотят, чтоб не сдох, – пусть лечат!

Коля проводил меня до забора, опасаясь, как бы я не рухнул дорогой, и двинулся в обратный путь. А я побрёл к крыльцу.

Не сразу – спустя пару веков – мне открыла Ирина. Я хлынул в дверной проём, как вода, и занял, кажется, всю прихожую. Дом обдал меня мутным печным теплом.

– Вот видите, Костя, – сказала Ирина сквозь слёзы. – Этот человек уезжает от нас на Новый год и на все каникулы! Ну что вы встали! Раздевайтесь, поговорите с ним!

Я посмотрел через распахнутые двери в гостиную и прямой наводкой взгляда ударился в изуродованную столешницу. Остальное плыло дымом. Напрягшись, я разглядел Тузина, пакующего вещи.

– Здрасьте, Костя! Как будто мне это надо! – сказал он, с раздражением дёрнув молнию сумки. – Я объясняю Ирине Ильиничне: Дед Мороз под ёлку денег не положит! Их приходится зарабатывать! Или, может, вы думаете, водить хороводы – моё призвание? У меня в голове леса шумят, реки текут! Я не успеваю записывать!.. – Он отпустил сумку и пошёл мне навстречу. – А вместо этого за три копейки еду кривляться! Потому что и три-то копейки ещё нужно добыть! Надо мной впору плакать, а Ирина Ильинична мне в утешение объявляет бойкот!

Я привалился к стенке и, стараясь сдержать крупный, как камнепад, озноб, слушал.

– Николай Андреич, вы врёте! – вздрагивающим голосом выкрикнула Ирина. – Вы ещё вчера никуда не хотели ехать, и никакие три копейки вас не прельщали! Просто теперь вы почему-то передумали! И я даже знаю почему. Это глупая ревнивая месть! Костя, скажите ваше мнение – порядочно оставлять меня одну с ребёнком?

– С восьмилетним парнем! На несколько дней! – Голос Тузина больно стучал в барабанные перепонки. Мне хотелось закрыть ладонями уши, зажмурить изрезанные электрическим светом глаза.

Тут, как спасение, я углядел под вешалкой табуретку, шлёпнулся и, ткнувшись головой в хозяйскую шинель, прикрыл веки.

– Что с вами? Ох! Ах! Николай! Глядите, а лоб-то кипятошный!

Большей помощи, чем моя болезнь, я не мог бы им предоставить, даже если б желал. Моментально семейный разлад был устранён общей заботой о моём лечении и устройстве. Моя идея выпить чего-нибудь радикального и ехать болеть к родителям была отвергнута.

– Вы, Костя, помалкивайте! – сказал Тузин строго. – Ехать он собрался! Вон ведь как вас буреломит!

Решено было устроить лазарет в тузинской «мастерской» – чтобы не пересекаться с Мишей на случай, если у меня грипп. Кроме прочего мастерская была хороша тем, что стеной примыкала к натопленной кухне. Моментально диван оказался застелен душистым снегом одеял и подушек. В эту постель, как в особенно острый холод, я лёг, и тут же день пронёсся передо мною, как перед умирающим жизнь. Я вспомнил Иринин травяной чай, и снега, снега Переславля, и как качался надо мной булыжник фотоаппарата, и как горячо ссадил щёку слепленный рукой Кирилла снежок. И вспомнил потом Лизку, обнимающую берёзу.

Меня мучила жажда сложить эти осколки в счастливый орнамент – чтобы не было острых углов. Я подумал о Кае, складывавшем из кусков льда слово «вечность». Мне не повезло, как и ему. Температура снизилась, и сон унёс меня прочь от спасительной головоломки.

25 Подарок от «неизвестного»

Это была одна из лучших простуд в моей жизни. Я болел ночь и половину дня, а затем пошёл на поправку. То есть внешние признаки болезни остались при мне, но сила хвори иссякла – я чувствовал, что выздоравливаю. Мой госпиталь был великолепен. В чашке плавали летние цветы – липа, ромашка, жасмин. В мою честь на кухне пеклись пироги с брусникой. Даже Тузин звонил узнать, как я там жив! Даже Коля махал мне под окном пробензиненной варежкой!

К вечеру я вышел из лазарета, сентиментальный от слабости, но уже не больной, влез в куртку, умотался шарфом и, отклонив гостеприимный протест Ирины, пошёл заново обживать бытовку. В неге выздоровления она показалась мне милой и разумной – как и всё, творящееся со мной.

На другой день Ирина с Мишей навестили меня – с деревенским обедом в корзинке. И щи в горшочке, и гречку на шкварках в термосе с широким горлом я слопал в один присест – Ирина мной любовалась. Полюбовалась она и моей кельей: голой лампочкой в потолке и снопом одежды на вешалке, потрогала грубую доску подоконника и с каким-то трепетом проговорила: