Буллет-Парк - [7]

Нэлли стояла у плиты и жарила бекон. Нейлз подошел к ней и нежно обнял ее за талию. Нейлз любил Нэлли. Быть может, любить Нэлли и было его призванием в жизни. Мысль о том, что Нэлли суждено рано или поздно умереть, никогда не приходила ему в голову. Она была бессмертна. Но если бы она умерла прежде его, вполне возможно, что он сложил бы на ее могиле жертвенный костер и бросился в огонь. Нейлз был однолюб и непоколебимо верил в святость брачных уз. Многие его знакомые усматривали в этом нечто ненормальное, чуть ли не извращение. На протяжении его жизни Нейлзу представлялось немало случаев совершить небольшой экскурс в сторону. Но всякий раз, когда кто-нибудь — разведенная ли жена, пылкая вдова или замужняя искательница приключений — покушался на его целомудрие, его орган любви проявлял позорное равнодушие, словно указывая своему обладателю дорогу домой. Нет, для Нейлза не было на свете женщин, кроме Нэлли. И будь он поэтом, он бы написал оду ее ногам, ее груди, бедрам, спине. Ему и в самом деле приходила в голову мысль запечатлеть в стихах свою земную и небесную любовь к Нэлли. Пейзажи, что открывались его духовному взору всякий раз, как он к ней прикасался, туманили ему голову. Как она хороша, как неповторимо прекрасна! Способность восхищаться красками и формами природы, всеми ее зримыми проявлениями имела своим источником его неувядаемый восторг перед красотою Нэлли.

Они завтракали в столовой. Нейлз вышел в холл и, задрав голову, стал звать сына:

— Тони, завтрак на столе!

— Но ведь его нет дома, милый, — сказала Нэлли. — Он у Пендлтонов. Ты сам его забросил к ним по дороге в церковь, неужели ты забыл?

— Ах да, — смущенно сказал Нейлз.

Он никак не мог до конца осознать, что его мальчик свободно выходит за пределы дома, двигается вне орбиты, начертанной отцовской любовью. Сколько раз Нейлз принимался искать Тони по всему дому и участку, хоть и знал прекрасно, что его там нет и быть не может, потому что он сам же подвез его к аэродрому и усадил в самолет.

В представлении Нейлза прозрачный янтарный раствор его любви окружал, обволакивал, защищал от чуждых посягательств его жену и единственного сына.

Нейлз и Нэлли уселись за стол друг против друга и принялись завтракать. Но отчего они кажутся не живыми людьми, существующими в трех измерениях, а какими-то плоскими персонажами журнальной карикатуры? Ведь у каждого из них были свои мысли, свои переживания, воспоминания, мечты, приступы тоски и экзальтации. Нейлз вздохнул. Он думал о матери. Четыре месяца назад с ней случился удар, и она с тех пор не приходила в сознание. Ее поместили в больницу. Каждую неделю он ездил ее проведать и сейчас мучительно вспоминал свое последнее посещение.

Столь милая сердцу владельцев похоронных бюро больница помещалась в одном из больших особняков, вышедших из моды в связи с тем, что институт прислуги нынче практически упразднен. С потолка вестибюля свешивалась хрустальная люстра, пол был выложен мраморными плитами, но обстановку — соломенные кресла и чугунные столики с восковыми цветами в вазах — свезли сюда, видимо, с чьей-то старой дачи. Возглавлял больницу швед, и, судя по тому, что он брал за содержание по сто пятьдесят долларов в неделю и выше, довольно зажиточный. Как бы то ни было, деньги он тратил не на одежду. Брюки на нем лоснились, на плечах болталась бесформенная рыжая куртка. По-английски он говорил правильно, без акцента, но с приятной напевностью скандинава.

«Вчера у нас консультировал доктор Пауэрз, — пел швед. — Ничего нового в состоянии больной он не нашел. Давление сто семьдесят. Сердечная мышца несколько ослабла, тоны хорошие. Шесть раз в сутки ей делают уколы и, кроме того, дают обычные антикоагулянты».

Директор больницы специального медицинского образования не получил, но, подобно тому как новобранец пересыпает свою речь армейскими словечками, любил при случае козырнуть недавно усвоенной им научной терминологией.

«В среду был парикмахер, но я не позволил подкрасить ей волосы, поскольку вы просили этого не делать».

«Да, моя мать никогда не красила волосы».

«Я знаю, — сказал директор. — Но клиенты обычно любят видеть своих родителей в полной форме. Я их называю „мои куколки“, — продолжал он голосом, в котором сквозила неподдельная нежность. — Они ведь куклы и есть — похожи на настоящих людей, а между тем все-таки не совсем настоящие».

Нейлз мрачно решил, что директор, по всей видимости, принадлежит к породе мужчин, в детстве игравших в куклы, — с чего иначе пришло бы ему в голову такое сравнение?

«Мы их одеваем, — безмятежно продолжал швед, — и раздеваем. Мы их причесываем, разговариваем с ними. Отвечать они, разумеется, не могут. Я всегда думаю о них как о моих куколках».

«Можно мне ее повидать?» — спросил Нейлз.

«Разумеется».

Директор повел его вверх по мраморным ступеням и открыл дверь в палату. Это была крошечная комнатка с одним окном; когда особняк занимала одна семья, здесь, вероятно, помещалась детская спальня.

«А в прошлый четверг она вдруг заговорила, — сказал директор. — Сиделка пришла ее кормить, и она сказала: „Меня запихнули в какую-то нору“. Только, конечно, не так внятно. Ну, вот мы и пришли».