Булгаков - [13]

Книппер. Предатели! Все вы предатели! А хуже всех эта корова из предбанника! Эта рабыня Немировича! Все интриги плетут! Унижают! Издеваются! Разрушают! Уничтожают! Они всё уничтожат! Разрушают наследие Чехова! Глумятся над нашим трудом! Подавляют, втаптывают в грязь! Плюют на могилы! Удушают вдохновение в самом зачатке!

Делает вид, будто только что заметила Ольгу.

Ольга Сергеевна, я понимаю, что вам приятнее проводить время вашего дежурства в буфете, но не откажите мне в любезности объяснить, как могло случиться, что этот проклятый шут, этот напыщенный декламатор, это ничтожество, опустившийся пьяница не вышел на сцену? Притом в наиответственнейший момент моей роли?

Ольга. Пoпрошу на меня не кричать, Ольга Леонардовна!

Книппер. А я ни на кого не кричу! Я ни на кого не кричу! Мне только хотелось бы надеяться, что в этом театре, несмотря ни на что, есть вещи пока еще недопустимые. И что в отношении особ, виновных в грубом нарушении внутреннего распорядка, будут сделаны самые суровые выводы. Включая увольнение с занимаемой должности! Независимо от того, кто какие имеет заслуги и кто перед кем выслуживается и подхалимничает! Независимо от того, в скольких колхозах декламировал Маяковского, для кого вприсядку плясал на банкетах. Невзирая на количество орденов и государственных наград, полученных за свое третьесортное, дешевое, манерное актерство!

Входит Качалов, за ним Берков, Качалов падает на колени перед Книппер.

Качалов. Ольга, прости, молю тебя! Смотри, крестом стелюсь я у твоих ног!

Падает крестом, но приподнимается, чтобы говорить далее.

Ну, виноват, виноват. А все из-за того, что хотел разыскать Сашу Фадеева, секретаря Союза писателей. Ну ты знаешь — мужа нашей Ангелины Степановой. А он исчез, понимаешь ли. Как сквозь землю, дьявол. И тут вдруг слышу голос Андрея: «Ради бога, Василий Иванович, почему вы не вышли на сцену?» Сама ведь знаешь — это всего лишь на момент, но такой важный, чертовски важный для моей роли. Палец дал бы себе отрубить, чтобы этого не случилось! Да что палец — руку бы отдал!

Книппер. Пил?

Качалов. Я? На спектакле? Ты же меня знаешь — мои железные принципы. После спектакля — хоть залейся. Но перед — никогда в жизни!

Книппер. Пил!

Качалов. Вырви мое сердце — твое право! Но не обвиняй меня, ибо я абсолютно трезв! Я свою норму знаю.

Книппер. Это ты сейчас со страху протрезвел.

Качалов. Да не в этом дело! Не в этом! Все из-за той суматохи. Нельзя в театр пускать посторонних.

Книппер. Посторонних? Здесь были посторонние?

Качалов. Что? (Пауза). Да нет, не было никого. Только Саша Фадеев. Да и тот исчез. Чертовщина какая-то. Был и исчез.

Из громкоговорителя:

Помреж. Первый звонок!

Книппер. И как мне теперь играть, как мне играть дальше? Я буквально плыла на волне внутренней сосредоточенности, зал слушал меня в таком напряжении. А мне казалось, что я прикасаюсь к чему-то священному, самому прекрасному. И внезапно — тишина. Знаешь, сколько эта тишина длилась? Вечность! Тысячи лет!

Качалов. Убей меня сейчас, ну убей! Ведь того, что случилось, не вернуть! Что бы я ни делал!

Книппер. Будь жив Константин Сергеевич, ты бы ни за что себе такого не позволил! Этика! Именно в этом и состоит этика! Кто допускает подобное поведение, не уважает ни себя, ни свое ремесло.

Книппер выходит, собравшиеся было зеваки исчезают. Качалов кричит ей вслед.

Качалов. Знаю, знаю, этика! Убить себя готов!

Встает, обращается к Ольге.

Звук в моей уборной почти не слышен. Должно быть, что-то не в порядке… а этот в буфете хрипит как не знаю что… впрочем, хватит об этом!

Ольга. Я передам мастерам.

Качалов. Да, мастера, каких поискать! Разве не мог этот Андрей добежать до моей уборной? Раньше-то ничего ведь не было, всех этих аппаратов, сооружений, изобретений, громкоговорителей, черт знает чего! Помреж прибегал и стучал: прошу, мол, на сцену. А теперь… никто задницей не пошевелит.

Ольга. Василий Иванович!

Качалов. Прошу прощения, Ольга Сергеевна. У меня аж руки трясутся. Я сильно разнервничался.

Из громкоговорителя:

Помреж. Был второй звонок.

Качалов. Вот — прошу! Я же говорю — сидит себе и покрикивает, как на каторжников. И эта тоже хороша! Воспитывать меня взялась! Чтобы я и не знал, что есть этика. Чехова замучила. Станиславского замучила, теперь моя очередь. Один раз за пятьсот с лишним представлений… нет, она больше не должна играть эту роль. Это становится смешно. Ну, не успел… отвлекся на мгновение и не успел.

Берков. А у меня получилось. В последнюю секунду, и все же успел.

Качалов. Потому что ты, братец, в первый раз. А я, братец, в этой пьесе еще Трофимова играл… тридцать пять лет тому назад.

Берков. Знаю. Прекрасная роль. А тот иностранец, разрешите узнать, это кто?

Качалов. Какой иностранец?

Берков. Тот, что с вами выходил, когда я вторично о пластинках напоминал. Тут с вами стоял. Еще стакан держал.

Качалов. Ермолай, разве тут кто-нибудь был? И еще пил со мной?

Ермолай. Что-то не припомню.

Берков. Ну как же! Ты же сам говорил — какой-то делегат или консультант.

Ермолай. Здесь?

Берков. Гердман, Ольдман или еще как-то. Говорил, что немец. Звонил еще Ольге Сергеевне.