Булатов курган - [43]

«Не проспал бы Петруха, — забеспокоился Кондрат. — До полночи хороводились. Так и мы, бывало. Догуляешь до третьих петухов и прямо в поле».

Когда Кондрат подошел к конюшне, Петр уже деловито возился с упряжью около лошадей.

— Не рано ли начинаем, дядя Кондрат? — поинтересовался он, ежась от утренней прохлады.

— Цыганский пот пробирает?

— Есть малость.

— Самый раз, Петруха. На горках попродуло, — уже серьезно сказал Кондрат, выводя на дорогу лошадь.

На место они приехали еще затемно. Участок, словно ладошка, возвышался между оврагами. Трактору здесь было негде развернуться. Потому-то этот клочок земли Кондрат и решил обрабатывать на лошадях.

Первую борозду прокладывал Кондрат. За ним, понукая лошадь, шел Петр. Над головами невесомой чашей опрокинулось небо. Там, где с минуты на минуту должно взойти солнце, было залито сияющим янтарно-рубиновым светом.

Сделав несколько кругов, Кондрат остановился. Из-за верхушек березняка краешком выглянуло солнце. За рекой, переливаясь яркими красками, ожили, зацвели озими. Четко обрисовались черные квадраты зяби.

На повороте из-под ног Петра вспорхнула и быстро начала набирать высоту маленькая серая птичка. Утреннюю тишину нарушила говорливая песенка.

— Жаворонок! — воскликнул Петр, провожая птичку взглядом.

Кондрат закинул голову, прищурился.

— Самая лучшая птица. Уважаю ее: трудяга. — Он натянул вожжи, закурил. — Вот примечай, Петруха: начинается рассвет — человек в поле, а жаворонок в небе. Веселит, пока солнце не сядет. Соловей хоть и мастер своего дела, а только по зорям поет, и то месяц какой-то. Скажу прямо, голосист, а ленив. А я лодырей не уважаю.

На мелких гористых участках пахать было трудно. Плуг нередко приходилось держать на весу. У Петра ломило поясницу и плечи, тяжелели ноги. Лошади фыркали. От их спин и боков поднимался парок. «Это тебе не трактор!» — подумал Петр.

— Стой! — крикнул Кондрат, когда выехали на дорогу. — Привал! Отвыкли мы от такой пахоты. Руки ломит с непривычки.

Петр подложил лошадям сена и, очистив от земли лемеха, присел на поваленный плуг. Солнце светило до рези в глазах. Над полем плыло, поднималось зыбкое марево. За оврагом, на Журавлихинском поле, работали люди. Утренний ветерок до слуха пахарей доносил девичий смех. Ладикова тянуло туда. До рези в глазах он всматривался за овраг, но из-за густого орешника ничего не видел. За курганом зарокотал трактор. Раз-другой чихнул и, будто захлебнувшись, умолк.

— Не берет! — Кондрат захватил в горсть земли, стал ее разминать пальцами. — Слабовата еще для машин. Зря кто-то поторопился.

Повернув голову в сторону оврага, Кондрат только теперь заметил, как зазеленели, начали лопушиться деревья. Сквозь прошлогодние, уже сопревшие листья пробивались стрельчатые стебельки травы.

— Весна вошла в силу! — отметил он. — Самое время овсу… Бросай в грязь, будешь князь.

Из-за поворота показалась щуплая фигура Бадейкина, на плече у него раскачивалась двухметровка.

— Бог на помощь! — проговорил он, протянув Кондрату руку.

— Ты что о боге вспомнил?

— Нешто подымем? — спросил он, заискивающе заглядывая в лицо бригадиру.

— Хвалишься табаком?

— Суди сам, только что свеженького нарезал!

Кондрат оторвал треугольный клок от газеты, завернул козью ножку. Дым полез в глаза, забил ноздри. Кондрат замахал рукой, закашлялся.

— Злой, черт!

— Ага! Берет, как тигра! — довольно захихикал Бадейкин и тут же деловым тоном спросил: — Пашешь, значит?

— Как видишь.

— Сыровато?

— Немного есть.

Разговор не клеился. Бадейкин, попыхивая цигаркой, плутоватыми глазами ощупывал плечистую фигуру бригадира, который молча смотрел за овраг. Там, ловко орудуя вилами, женщины расстилали по полю навоз. Легкий ветерок поднял пушинки с какой-то еще прошлым летом отцветшей травы. Покачиваясь, они вспыхивали золотистыми искорками.

— Работа, скажу, у тебя, дядя Лаврентий, нарочно не придумаешь, — нарушил тягостное молчание Петр. — Ходишь, как дачник. Уморишься — отдохнешь. Никто не погоняет.

Бадейкин злым взглядом смерил худощавую фигуру парня.

— Хорошего ничего не скажешь, — пробормотал он. — Бегаешь, бегаешь, сапоги истреплешь, а больше трудодня не заработаешь.

— Шел бы ты пахать, — не унимался Петр. — Тут надо ходить, а не бегать, и заработок больше.

Бадейкин нетерпеливо заерзал на месте, со смаком затянулся цигаркой. Из его волосатых ноздрей вырвались струйки дыма и потянулись к слезившимся глазам.

— Парень-то дело говорит, — заметил Кондрат.

— Ты, Романыч, знаешь, не гонюсь я за орденами. Как-нибудь и так проживу, — с нарочитым равнодушием произнес Бадейкин. — Дали дело, за него и в ответе.

— Ты это о каких орденах речь-то повел? — перебил его Кондрат, поднимаясь. — Что-то я не возьму в толк.

— Разве не знаешь? — Бадейкин тоже встал, озираясь, попятился.

— Не юли, а отвечай! — Брови Кондрата сошлись в одну линию.

— Что пристал? Не понимаю. Аж с лица сошел. Ну, покелева! Тороплюсь.

Кондрат схватил Бадейкина за плечо и рванул к себе так, что голова у того заболталась, как неживая.

— Сначала ответь на вопрос, потом иди! — прохрипел Кондрат.

Редкие усики учетчика задергались, плечи приподнялись, острые глаза забегали. Сейчас он походил на пойманного в клетку ястреба, который в любую минуту готов взмыть в небо.