Буковски. Меньше, чем ничто - [6]
В 1927 году Генри Чарльз пошел учиться – сперва это была Virginia Road Grammar School В школе он – уже по привычке – держался в стороне ото всех, не пытался завести друзей и чувствовал всё возрастающее с годами отчуждение. Всё ему было неясно – что делают все эти дети, в чем смысл игр, в которые они играют… Неясно – и даже враждебно.
Он был скован настолько, что не мог сходить в туалет где-нибудь, кроме своего дома. В результате у него начались мучительные запоры, которые позже он возведет в символ своей детской закрытости, запертости от окружающего мира: «Я помню, он мне сказал, что когда мне было 6 или / 7 лет моя мать постоянно водила меня / к доктору и говорила: „он не какал“ / она постоянно спрашивала меня: „ты / покакал?“/ точно это был ее любимый вопрос. / и, само собой, я не мог врать, у меня были настоящие проблемы / с каканьем. / Я был весь связан внутри. / мои родители со мной это сделали»[13].
С учителями мальчик ладил немногим лучше, чем с другими детьми и с родителями. Хотя кое-кому из них нравились его рисунки, ситуацию с учебой испортило подозрение на дислексию. Видимо, именно из-за этих проблем отец впервые избил его ремнем для правки бритвы. Мать не вмешивалась в экзекуцию. С тех самых пор она завела привычку твердить: отец всегда прав.
С насилием Генри Чарльз столкнулся не только дома, но и вне него. Ежедневно в школе старшие или просто более сильные дети издевались над младшими и более слабыми – это было в порядке вещей, как рано усвояемый закон джунглей. Хотя сам Генри Чарльз обладал всеми признаками младшего и слабого, в школе его почему-то не трогали. Но за ее пределами, на улице доставалось и ему. Тогда мальчик понял, что в жизни ему придется драться – или он будет похож на тех хлюпиков, которые каждый день получают по морде и терпят. К таким он испытывал отвращение.
Замкнутый и нелюдимый, Буковски-младший больше всего любил оставаться в одиночестве. При этом он мог вообще ничего не делать – сам факт отсутствия посторонних, а посторонними для него были вообще все окружающие, доставлял ему невероятное удовольствие. Он мог развлекать себя тем, что задерживал дыхание на время. Стараясь побить свой собственный рекорд, он краснел и катался по полу, пока в глазах не темнело. Любил слушать проигрыватель Victrola – видимо, из-за этого детского впечатления впоследствии он привыкнет писать под звуки радио. А позже, когда ему открылись удовольствия плоти, он, оставшись дома один, наблюдал за соседкой в бинокль и онанировал. Может быть, и в этом занятии он ставил какие-то собственные рекорды.
Дела в семействе Буковски шли хуже некуда. У Генри-старшего никак не получалось добиться искомого процветания, и, вероятно, от этой неудовлетворенности он начал изменять жене и даже снял отдельную комнату неподалеку от дома, чтобы там встречаться с любовницей. Генри Чарльз несколько раз видел эту женщину. Как-то раз он застал дома всех троих – мужа, жену и любовницу, которые вроде бы решали, что им всем делать дальше. Закончилось всё обычным скандалом. Однако после него Генри-старший остался в семье – скорее уж к несчастью.
По субботам отец заставлял Генри Чарльза подстригать лужайку у их дома. Требования к работе у него были совершенно невыполнимые: нельзя было пропустить ни единой травинки – буквально ни одной. Когда сын заканчивал долгую и изнурительную работу, отец, всё время наблюдавший за ним с крыльца, принимался за тщательную инспекцию. Он опускался на колени и ревностно, как ищейка, высматривал пропущенную травинку. Он знал, что она там была. И действительно, она отыскивалась. Тогда Генри-старший ликовал, он кричал: «Пропустил! Пропустил!» Он звал Кэтрин, которая тут же подбегала к нему и также бросалась на землю, высматривая пропущенную травинку. «Видишь ее? Вот она!» – не унимался отец. «Действительно, вот же она!» – вторила ему мать. Тогда Генри-старший торжественно поднимался на ноги и коротко говорил сыну: «В ванную». В ванной он снова и снова хлестал Генри Чарльза своим бритвенным ремнем. Рассказывая о детстве Буковски, Барри Майлз называет этот период «Домом пыток». Действительно, лучше не скажешь.
Первое время Генри Чарльз негодовал. Он рыдал и пытался найти сочувствие в глазах своей матери. Никакого сочувствия там не было. Со временем он привык к экзекуциям и шел на них механически, с холодным сердцем. Как он скажет позже, в то время он стал Замороженным
