Букет роз - [52]

Вагиф бросил на Видади взгляд, полный грусти. Невольно вспомнилось собственное прошлое — тяжелые дни детства, дни бедности и нужды.

Люди вязнут в сластях и сахаре,

А у нас и сухого кизила нет…

Видади молчал. Вагиф бережно взял у него из рук узелки с угощением, подошел к подносу и высыпал из него сладости. Он попросил у хозяина огня, зажег одну за другой свечи и вернулся на место. Друзья с улыбкой переглянулись. Так радостно было смотреть на загоревшиеся восторгом личики детей. В бедную хижину пришел настоящий праздник, с угощением, с веселыми танцующими огнями.

Поздравив хозяев с праздником, гости поднялись. Вагиф взял на руки подбежавшего к нему худенького, бледного мальчугана, прижал к себе на мгновение и направился к двери. Но Видади удержал его за руку, подвел к висевшему на стене ковру. Указывая на тончайшие переплетения сложного узора, Видади произнес восхищенно:

«Как велико народное искусство! Как раскрывается здесь душа человека, стремящегося к прекрасному!»

— Да, он велик, народ, наш народ, — несколько раз повторил Вагиф, и слова эти гулко прозвучали под низкими сводами камеры.

В окошко постучали — видно, голос поэта потревожил надзирателя. Но Вагиф, казалось, не слышал этого сердитого торопливого стука. Он чувствовал себя счастливым. Может ли бояться смерти человек, кровно связанный с народом, имеющий такого друга, как Видади? Никогда!

Будто вспомнив нечто важное, Вагиф быстрыми шагами подошел к окошку, постучал по чугунным прутьям и, увидев надзирателя, спросил:

— Может, теперь сообщишь мне новости?

— Замолчи! Я не понимаю, чего ты хочешь?

Надзиратель, впадавший всякий раз при этом вопросе поэта в состояние мрачной тревоги, отступил в глубь коридора.

Но в тот же вечер до камеры Вагифа донеслись шум и оглушительные крики. В тюремном коридоре послышались топот, глухие испуганные возгласы. Ворота тюрьмы сотрясались от ударов десятков сильных рук.

Вагиф припал к окошку, прислушался. Среди беспорядочного шума, говора, сердитых выкриков он ничего не мог разобрать. Несколько минут он стоял неподвижно, прислонившись к стене. Затем, будто приняв решение встретить смерть лицом к лицу, поднял голову, расправил плечи и опять шагнул к двери камеры.

Шум и грохот усиливались. Вагиф снова напряженно прислушался. До него донесся глухо, но отчетливо прозвучавший голос:

— Отворяйте двери, противиться бесполезно! Каджар[9] убит! Освободите Вагифа!

— Если хоть один волос упадет с головы нашего поэта, мы сдерем с вас шкуру! — крикнул другой.

Вагиф понял, что тюрьма окружена и под ее стенами идет яростное сражение.

Перед людской лавиной дрогнули чугунные ворота, настежь распахнулись тяжелые створки. Поток людей хлынул внутрь. Впереди всех бежал Видади. Надзиратель, торопливо кланяясь, отпер камеру Вагифа и швырнул на пол связку ключей. Никто не заметил, как он исчез, растворился в толпе.

Друзья обнялись.

— Аллах даровал нам тебя вновь, слава ему! — воскликнул Видади.

— Слава народу! — дрогнувшим голосом произнес Вагиф.

Толпа вместе с освобожденными узниками выплеснулась на улицу. Бурлила, клокотала возбужденная улица. Вооруженные люди почтительно приветствовали двух своих поэтов — Вагифа и Видади. Лица светились радостью и победным торжеством.

Из уст в уста передавались слова, которые произнес Вагиф, обращаясь к другу:

На круговращение судеб земных,

Видади, взгляни!

В тот же вечер Видади принес Вагифу сбереженный им украшенный драгоценностями посох…

Но, пожалуй, во сто крат дороже драгоценного посоха стихи поэта, которые сберег в своей памяти азербайджанский народ.

1956

Перевела О. Романченко

БУКЕТ РОЗ

Мирза Джалил[10] сидел за столом и читал письмо, которое ему только что принес посыльный: «Я видел твою дурацкую писанину и хочу сказать тебе, что ты пустозвон. Перестань издеваться над честными мусульманами. Если ты и впредь станешь писать такие же глупости, я возьму старый маузер, доберусь на фаэтоне из селения Касу́м-Кенд до станции Билиджи́, а оттуда приеду прямо в Тифлис. Зайду к тебе и скажу: «Салам алейкум». Выну из кармана маузер и не торопясь всажу в тебя обе пули, которые давно уже храню. Потом, если удастся, скроюсь. Если же нет… Когда пристав поведет меня по улицам, тифлисские мусульмане будут спрашивать: «Что натворил этот безумец? Откуда он родом?» Им ответят: «Он заставил плакать мать Моллы Насреддина» Слова эти станут для меня лучшей наградой.

Лезгинский Касум-Кенд».

Ни тени тревоги или смятения не отразилось на лице Мирзы Джалила, привыкшего к непрерывным угрозам и клевете. Отбросив письмо, он лишь подумал с горькой усмешкой: «Нашли чем пугать! Убийством. Детей запугивают ведьмой, а меня — смертью».

Мирза Джалил и раньше предполагал, что последние его статьи вызовут яростный гнев фанатичного духовенства и всех сторонников старого. Напечатанные в журнале «Молла Насреддин», они призывали к раскрепощению азербайджанских женщин и потому не могли не вызвать откликов. Религия, семейный уклад, отсталость, даже сила привычки — все это делало женщину рабой в семье родителей и в семье мужа.

Мирза Джалил, будто ему стало душно в комнате, распахнул окно и выглянул на улицу. Оттуда ворвался многоголосый говор, смех, цокот лошадиных копыт по мостовой. Нарядно разукрашенные фаэтоны, покачиваясь, катили мимо окон.