Букет роз - [51]

Силясь освободиться от тревожного чувства, надзиратель прошелся несколько раз по коридору, заглянул к другим арестованным, но не выдержал и вновь остановился у камеры Вагифа. Он не решился вторично отпереть дверь и прильнул глазом к небольшому проему, заделанному чугунной решеткой.

Вагиф все так же стоял посреди тесной камеры и, глядя невидящим взором спокойных глаз, произносил какие-то слова, то очень тихо, то громче. Голос его был так мелодичен, слова лились так плавно, что казалось, будто он не говорит, а поет.

Не обращавший раньше внимания на надзирателя, сейчас Вагиф резко обернулся к двери и спросил насмешливо:

— Что тебе нужно? Или ты спешишь первым принести мне новые вести?

Надзиратель отшатнулся было, вспугнутый вопросом, но взгляд Вагифа, исполненный гнева и презрения, пригвоздил его к месту.

— Что за новая весть? Приговор нашего могущественного шаха окончателен, — пробормотал надзиратель и, в досаде на собственную неуверенность, зло добавил: — Завтра в это время ты уже покинешь светлый мир. Но могучий шах проявил великодушие: голова твоя будет водружена на самой вершине башни, сложенной в Шуше из человечьих черепов.

Эти зловещие слова вызвали у поэта лишь горькую ироническую усмешку.

— Не берись предсказывать, — сорвалось с его уст.

— А ты что, сомневаешься в этом?

— Да, сомневаюсь. И в тебе, и в твоем шахе, и в его приговоре.

— Знай, что воле шаха никто и никогда не смел перечить!

— У жизни свои законы. Земля моего родного края не однажды разверзалась под ногами тиранов, поглотит она и твоего шаха.

От ужаса надзиратель прикрыл глаза.

— Теперь я понимаю, — заговорил он тихо. — Наверно, ты из-за своего языка и страдаешь. Если бы ты пал к ногам шаха и молил простить вину, он облегчил бы тебе наказание.

— Разве ты знаешь, в чем моя вина?

— Конечно, знаю. Ты был визирем[7] Ибрагим-хана и советовал ему, подобно грузинам, принять опеку России. Ты даже ездил вместе с другими к генералу Зубову, и русский царь подарил тебе украшенный драгоценными камнями посох. Такие подарки не дают понапрасну. Мог ли простить такое наш могущественный шах?

— Шах — злодей, палач. Земля давно горит под его ногами, — перебил Вагиф. — Он пленник народа, и ему не уйти от народной мести. А у меня найдутся верные друзья, которые придут мне на помощь в этот тяжкий час.

— Замолчи! Ты узник и не смеешь разговаривать!

— Говорю тебе, узник не я, а шах. А вот ты кто?

Надзиратель не нашелся что ответить. Испуганно огляделся по сторонам — не подслушивают ли их. Увидев, что в коридоре никого нет, вздохнул с облегчением и поспешно отошел прочь от двери.

И Вагиф отошел в глубь камеры. Он опустился на железное сиденье, приделанное к стене, охватил голову ладонями и погрузился в глубокое раздумье.

В памяти его мгновенно ожили пленительные картины родной Шуши: заснеженные горные вершины; долины, по которым мчатся быстроногие джейраны; бархатные луга; реки, змеями вьющиеся меж холмов…

Поэту казалось, будто слух его ловит нежное журчание родников, голоса перекликающихся чабанов, пение ашугов. Он словно ощутил теплое дыхание обогретого весенними лучами ветра.

Доведется ли ему вновь увидеть родные места, обнять сына Алибека, встретиться с близкими людьми и самым дорогим из них, поверенным всех тайн — поэтом Видади[8]? Доведется ли им, как прежде, усевшись рядом, состязаться в искусстве стихосложения? Он стал повторять мысленно, потом вслух стихи своего друга, которые казались ему сверкающими в воздухе молниями. Счастливое состязание, когда и гордишься, и любуешься соперником, и в то же время готов жизни не пожалеть, чтобы победить его!

Вагиф на какой-то миг забыл, что находится в темнице. Ему представилось, что они с Видади и в самом деле сидят рядом на берегу Куры: легкий ветерок, шепчущиеся листья, звонкоголосый родник — все вторит музыке слов.

Неужели он лишится этого навсегда?

Как знать, бывает, что спасение запаздывает всего лишь на несколько секунд, и рука, протянутая для помощи, повисает в воздухе.

«Ну что ж, умирая, по крайней мере не буду испытывать угрызений совести, — подумал Вагиф. — В жизни я старался, насколько мог, исполнить человеческий свой долг: нуждающимся не отказывал в помощи, никому не причинил несправедливого зла. Страдания народа были и моими страданиями, его радости — моими радостями».

Самыми счастливыми для Вагифа были дни, проведенные с Видади. Он припомнил, как однажды во время праздника Новруз-байрама предложил другу: «Пойдем прогуляемся по городу и зажжем свет для тех, у кого в доме в этот праздничный вечер не будет огня».

Взяв с собой по узелку гостинцев, друзья отправились в квартал бедняков. Они постучались в дверь самой бедной хижины и вошли. Хозяева тепло и почтительно приветствовали нежданных гостей, оказавших им уважение в этот праздничный вечер. Однако за улыбками пряталось недоумение: ведь этот праздник принято проводить у родного очага, в кругу своей семьи…

Некоторое время гости сидели молча, разглядывая комнату, сырую, с низким потолком и узким окном, слабо освещенную свечой, которая стояла на вделанной в стену металлической решетке. На стене висел необычайной красоты ковер. Посреди аккуратно прибранной, но полупустой комнаты на полу был постелен простой палас, и на нем стоял большой медный поднос — он был пуст, по краям — незажженные свечи; обычай не позволял зажечь огонь, который не мог осветить хотя бы скромный, но праздничный ужин.