Буэнас ночес, Буэнос-Айрес - [30]

Мы с Миком ушли от Фери примерно через полчаса. Фери достаточно пришел в себя, чтобы попросить нас уйти («Пожалуйста! Да, со мной все в порядке. Да, все будет хорошо. Мне просто нужно побыть одному»). Мы вернулись на площадь Бастилии тем же кружным путем, что и пришли. Никто из нас не сказал ни слова. Только уже у метро я повернулся к Мику и выразил свое искреннее восхищение его умением найти правильный подход к Фери.

— Знаешь, ты в самом деле великолепно сумел его утешить.

— А как же! — Улыбка Мика была такой широкой, что концы ее, казалось, торчали за ушами. — Я с двенадцати лет играю роль папочки.

Для тех, кто будет читать эти страницы, хочу пояснить: я так подробно описал выше-приведенную сцену, потому что уже тогда понимал (так оно впоследствии и оказалось) — я достиг поворотного пункта в своей жизни. Даже теперь я не могу забыть этого продуваемого ветром бульвара, велосипедной мастерской, кафе на углу с разрисованным меню и лица Фери, еще не «разрушенного», нет, но уже оскверненного болезнью, которая, как мы знали, подтачивает его. Я долго считал, что различие между тяжелой болезнью и легким недомоганием заключается в том, что первой страдаете вы сами, а вторым кто-то другой.

Нужно честно признать, говорил я себе, — ничья болезнь никогда не может оказаться такой серьезной, как та, с которой приходится бороться вам самому. Однако так было потому, что я не знал никого, о ком мог бы сказать: его несчастье — также и мое. В первый раз в жизни я понял, что значит страдать за другого, оплакивать другого, как самого себя. И еще я понял, что эта… наверное, нужно сказать «солидарность» определяется тем фактом, что Фери (хоть и симпатичный мне парень, но не более того) был геем и я был геем; он заболел СПИДом, и другие геи болели СПИДом; его участь (гомосексуальность, а может быть, и СПИД) была и моей участью, как бы различны ни были наши вкусы, как бы различно ни проявлялись наши отличия от других. Как бы то ни было, видел тогда я Фери в последний раз. Пока мы были у него и пока Мик обнимал и успокаивал беднягу, мне по крайней мере хватило присутствия духа запомнить номер телефона Фери; потом несколько недель я регулярно пытался ему дозвониться. На мои звонки никто не отвечал, так что я стал уже думать, не вернулся ли Фери домой, в Штаты. (Одно мне удалось выяснить точно — он не попал в «Кошен»: отчаявшись связаться с Фери иначе, я позвонил в госпиталь и попросил соединить меня с ним; к моему облегчению, выяснилось, что такого пациента у них нет.) Потом, когда я уже совсем потерял надежду, Фери неожиданно ответил на мой звонок; так случалось еще несколько раз. Наши разговоры бывали уклончивыми: спрашивая, как у него дела, я, естественно, в первую очередь имел в виду его здоровье, но коснуться этой темы напрямую не решался; Фери предпочитал отвечать в том же стиле: «О, не так плохо» или «Не хуже, чем можно ожидать». Только и всего. Даже когда я предлагал ему провести вместе вечер, он никогда не соглашался и не отказывался определенно: «Хорошо бы. Надо бы повидаться. Может быть, поужинаем вместе в „Шартье“. Я тебе позвоню». Я дал ему телефон «Вольтера», но Фери так никогда мне и не позвонил.

Для меня исчезновение Фери имело одно непредвиденное последствие: им оказалось мое запоздалое rapprochement[79] с Миком. Из-за того, что я был целиком поглощен общением со своей компанией — Скуйлером, Фери, Миком и державшимся несколько поодаль Ральфом, — я совсем забыл, как регулярно — каждые пять или шесть месяцев — пополняется штат «Берлица».

Пустота, оставшаяся после ухода Фери, угрожающий скрежет шестеренок за сценой, тревожные паузы, которые стали возникать в наших самых будничных разговорах — хотя все мы и продолжали хвастаться своими сексуальными подвигами, реальными или воображаемыми, — неожиданно заставили меня осознать, что теперь меня окружают лица такие же незнакомые, как при моем первом появлении в «Берлице»: они принадлежали новым учителям, с которыми я не удосужился познакомиться: так я был погружен в дела нашего маленького клана. Сам этого не заметив, я превратился в закадычного приятеля нашего дуайена (я был шокирован, случайно подслушав небрежное замечание одного из новичков: «Этот старый пердун Скуйлер»); тем временем в учительской сформировались новые прайды, столь же гордившиеся своей замкнутостью, как и наш. Было и кое-что еще помимо мелкого внутреннего соперничества: из-за распространения СПИДа сама атмосфера комнаты отдыха изменилась. Приподнятое настроение, joie de vivre,[80] джаз и пицца, порыв и щегольство, которые даже теперь я продолжал считать неотъемлемыми особенностями гея — те самые особенности, которые для меня в моем бедственном положении были даже более важны, чем физическая близость, — исчезли.

Поскольку процент гомосексуалов среди персонала школы видимо (и слышимо) не отличался от того, каким был всегда, общее настроение и мораль едва ли могли избежать того, что переживал мир геев в целом. Мир геев? Радостный мир? Геи не были больше такими уж беззаботными.[81]

Больше чем когда-либо раньше я теперь нуждался в ком-то, к кому мог обратиться, с кем мог откровенно поговорить. Скуйлер был Скуйлером — тавтологией в человеческом обличье. Что касается Ральфа Макавоя, то он всегда лишь скользил по поверхности моего существования. Так что не оставалось никого, кроме Мика — того самого Мика, который так благородно и умело справился с ситуацией в тот ужасный вечер у Фери и который, что бы я ни думал о его фальши, обнаружил большую силу характера, чем, возможно, хотел показать.