Будьте моим мужем - [35]

И в глазах потемнело снова. Вцепившись в руль, я молился, чтобы он побыстрее уехал. А потом сидел в машине, закрыв глаза и… ревновал! Это было ясно, как день! Домой! Срочно домой ехать! Но, как последний идиот, я, с трудом догнав, пристроился за хлыщом и зачем-то крался за ним полгорода до… до ресторана? А потом, сидя в машине, еще долго наблюдал за их свиданием через стеклянную стену маленького ресторанчика. Он сидел спиной ко мне. А она — лицом. Кудрявые волосы были распущены, и обрамляли лицо, подчеркивая красоту черт, делая ее на вид совсем молоденькой девчонкой. Она что-то увлеченно рассказывала — так, как никогда не рассказывала мне. Он слушал, склонив голову к плечу. Потом, когда принесли заказ, я, словно ненормальный, следил, не отрывая взгляда за тем, как она ест. Как кладет в рот кусочки чего-то, что с моего места было не разглядеть, как изредка, словно забыв, что она находится на людях, облизывает губы, как крутит вилку в тонких пальчиках… И снова желал ее.

А еще сходил с ума от ревности. Я хотел убить его — почему этот хлыщ не женился на Эмме, если это было необходимо ей? Я хотел убить ее — почему она не рассказала мне сразу, что у нее есть мужчина, зачем давала ложную надежду? Но, не досмотрев до конца, не дождавшись, когда свидание окончится, я, сумев все-таки взять себя в руки, отправился домой, приняв единственное верное решение: Работать. Что-то делать. Выбросить ее из головы. Забыть это недоразумение — женитьбу эту глупую. Забыть и не вспоминать больше.

Эти правила я повторял теперь себе постоянно, как только в голову приходила мысль об Эмме или вдруг в магазине мне чудился заливистый Полинкин смех. Наблюдал издалека за Кириллом, общался с ним. Мальчишка радостно улыбался, когда видел меня. И явно был непрочь поговорить… Но о матери я ему вопросов не задавал. Впрочем, он не заговаривал о ней тоже.

К концу недели я дико соскучился.

31. Эмма

То, что он ко мне клеится, я поняла не сразу. Поначалу Антон разговаривал вполне в русле оговоренной темы — расспрашивал о детях, о том, как впервые в мою голову пришла мысль усыновить ребенка, о том, почему я выбрала именно Андрюшу. И я, доверчивая, расслабленная, успокоенная его участливым тоном и наводящими вопросами, рассказала правду. Потом спохватилась, да было поздно — уже выложила все и о гибели мужа, и о том, что мальчик напомнил мне его, и даже, (о глупость моя несусветная!) о Павле и его помощи.

Антон, правда, пообещал нигде не указывать, что муж у меня ненастоящий. Но обещать — это одно, а как он поступит в итоге — другое.

— А почему ты ничего не записываешь? — спохватилась я к концу своего рассказа в тот момент, когда Антон вдруг предложил перейти на ты.

— У меня память феноменальная. Я все запомню. Ну, а если что-то забуду, будет повод тебе позвонить.

Вот тут я немного удивилась, но виду не подала — подумала, что он, наверное, шутит.

— А расскажи мне об Андрюше. Какой он? Что рассказывает о своих настоящих родителях? Или он с рождения в детском доме?

— Ничего не рассказывает. Совсем. Дело в том что он находился рядом, когда его мама умерла. Он первый увидел ее мертвой. И был в тот момент один. У мальчика тяжелая психологическая травма, поэтому он молчит. Но психолог из интерната говорила, что со временем все, скорее всего, наладится, и речь вернется. Да и я договорилась с одной знакомой — буду его водить в частный центр на занятия со специалистом.

— А что случилось с его матерью?

— В интернате говорили, что она повесилась. Только не пиши об этом, пожалуйста!

— Нет, конечно, не буду, — он слушал очень внимательно, отложив в сторону вилку. — Повесилась? Почему?

— Ну, я точно не знаю, в документах Андрюшиных ничего об этом, конечно же, нет. Но вроде бы ее мужчина бросил… Может, папа Андрюшин? Хотя, у мальчика в свидетельстве о рождении в графе "отец" — прочерк.

— А расследование дела смерти его матери еще идет?

— Да нет, вроде бы. Говорят, что она записку оставила предсмертную.

— А как ты думаешь, он все помнит, только не разговаривает, или и память пострадала тоже?

— Не знаю. Меня саму этот вопрос волнует. Но пока Андрюша не заговорит, мы об этом не узнаем.

— Эмма, — Антон внезапно накрыл мою, лежащую на столе, руку, своей. — Я просто восхищаюсь тобой! Вот честно! Таких, как ты, мало! Полюбить чужого ребенка! Это не каждому дано!

— Глупости! Если бы ты с Андрюшей познакомился, то понял бы, какой он замечательный! Как такого не полюбить? Ты с фотографом завтра приедешь?

— Э-э, нет… Я завтра буду очень занят. А фотограф на полчасика забежит к тебе, пощелкает и скинет мне потом, что получилось. Адрес я ему напишу. Пару дней он будет фотки делать, а я как раз успею статью написать. Потом созвонимся, хочу, чтобы перед версткой ты ее сама прочла — вдруг что не так получится.

К концу разговора мы общались, словно были знакомы много лет. Антон был умный, разговорчивый, веселый, ему все было интересно, особенно то, что касалось моей работы и Андрюши, а мне, конечно же, очень хотелось с кем-то поделиться мыслями по поводу здоровья мальчика. Говорили мы долго, поужинали, съели десерт, причем, как я ни сопротивлялась, Антон за все заплатил сам! Это выглядело неуместно и неправильно, ведь не на свидании же мы! Но от раздельной оплаты он отказался, а засовывать деньги в его карман или просто оставлять на столе, я не решилась. Совесть мою немного успокаивал тот факт, что парень-то явно не из бедных — одежда дорогая, часы на руке, мобильник, машина опять же очень красивая, словно вот только из салона. Сынок какого-то бизнесмена? Или зарабатывает так хорошо? Надо хоть поинтересоваться, в какой газете работает.